"Юрий Владимирович Давыдов. Вечера в Колмове (Повесть о Глебе Успенском) " - читать интересную книгу автора

"Мне кажется, - говорит он, - что я иду от проблемы, но не от
исторической проблемы, которую вычитал в книгах, а от того короткого
замыкания, которое происходит от соприкосновения проблемы исторической с
проблемой современности. В то же время и не ищу аллюзий и не занимаюсь ими.
Аллюзия - это дело пустое, пена, проблем ни исторических, ни современных она
решить не может и предназначена только для читателя, который читает между
строк и порою даже не замечает, что содержится в самих строках. Но то
соприкосновение, то короткое замыкание и порождает, по-моему, исторического
прозаика, вообще писателя. Без этого историческая проза превращается в
антикварную лавку, в нумизматическую коллекцию. Как бы полно и детально ни
была описана в ней соответствующая эпоха, авторское знание в такой прозе
кажется набором случайных сведений".
Время от времени он уходил от народников, от их идейных противников и
"деятелей" тайного сыска, погружаясь то в блистающий мир корабельных походов
и морских сражений, то в бурные перипетии жизни отпрыска русской купеческой
семьи, который оказался в предреволюционном Париже и в революционных
Северо-Американских, Штатах... Уходил, но неизбежно возвращался к своей
"долгой теме", к тому клубку противоречий, что возник в пореформенной
России, ибо из этого-то клубка нити протянулись, просквозили через революции
и войны и дотянулись до теперешней быстротекущей жизни.
Исследуя революционное и освободительное движение, отыскивая высокие
нравственные идеалы, завещанные прошлым, автор не мог не обратиться к
могучей фигуре Германа Лопатина, что он и сделал в романе "Соломенная
сторожка", удостоенном Государственной премии СССР 1987 года. И не мог он
пройти мимо писательской и человеческой судьбы Глеба Успенского - одного из
самых совестливых писателей России, одной из самых светлых и трагических
личностей русской культуры. Образом Германа Лопатина писатель напоминал
каждому из нас, на какой бы ниве он ни трудился, о необходимости честности,
бесстрашия, моральной чистоплотности. Образ Глеба Успенского должен
напомнить о святости литературного дела, о пагубности лжи, равнодушия,
эгоизма для литературы, для писателя.
Давыдов не воссоздает полную биографию Успенского, подобно входящей в
этот же том полной биографии Головнина. Всю жизнь Глеба Ивановича - счастье
и горе, надежды и разочарования, светлое упование и кромешное отчаяние -
автор, говоря словами поэта Давида Самойлова, "врубает в один эпилог". Не
завлекателен этот эпилог, не соблазнительна эта "беда здоровой совести в
больном мире". Нет лавровых венков победителя и триумфатора, есть флигель в
психиатрической лечебнице, хотя бы и такой, как Колмовская, где медики
исповедуют и практикуют принцип "нестеснения".
Но есть и иное.
Рассказывая о неприятии Верой Фигнер, а возможно, и иными из ее
героических соратников того, что писал Успенский о деревне, о мужиках ("- От
ваших мужиков тошно... Ничего светлого, жалкое стадо"), Давыдов утверждает:
"Успенский не пугал деревней, не отваживал от деревни; он писал правду". То
же самое можно сказать о показе Давыдовым горькой участи Глеба Успенского;
не пугает - правду пишет, которая открылась ему, Давыдову, когда "настиг
час". Правда эта горька и прекрасна, ужасна и высока. И влекуща, несмотря на
ужас. Ведь говорит же доктор Усольцев, видящий тот мрак, в который все более
погружается Успенский, и слова эти, произнесенные в самом начале повести, то
и дело вспоминаются при дальнейшем чтении: "Еще студентом я состоял в