"Юрий Владимирович Давыдов. Головнин " - читать интересную книгу автора

опоражнивали самоварчик-братину. Астраханским трактом ехали, гулынцам
знакомым. Пошли уж города московской артели: Зарайск, Коломна, Бронницы.
Совсем по-иному рассудили родственники-опекуны. Какая-де гвардия, коли
состояние у сироты недостаточное? Батюшка умер, матушка умерла. А Васю и не
спрашивали - недоросль. И рассудили родственники-опекуны: быть ему в морской
службе. Отчего такая мысль явилась? Никто, кажется, из Головниных на морях
не качался. И никто из Вердеревских. На кораблях не отыщет Вася родного
человечка. Без родной души кто в службе порадеет? Ну ладно, бог не оставит
сироту.
В Москве не задерживались. В Москве каждый день влетает в копеечку.
Снегу в снегопад не выпросишь, за все втридорога дерут. И опять гремят
бубенцы. Теперь уж на Петербургском тракте.
Тогдашний Петербург еще не был Северной Пальмирой. Ансамблей, памятных
каждому либо зрительно, либо книжно, еще не возвели блистательные зодчие.
"Строгий, стройный вид" лишь возникал. Торцовых мостовых и в помине не было.
Дворцовую площадь не Главный штаб объял, а строения, отдаленно напоминавшие
парижский Пале-Рояль: лавки, трактиры, маскарадные залы, театр немецких
лицедеев. На углу Невского и Владимирского вонял Обжорный ряд. Мальчишки
играли в бабки. Бродили стаи голодных псов. И хотя посверкивал
адмиралтейский шпиц, но еще и самому Андрияну Захарову не мерещилось
захаровское Адмиралтейство. А тогдашнее было неказистое, неоштукатуренное.
Европою, по мнению современника, можно было счесть Зимний, прекрасные
набережные, две Морские и две Миллионные, Невский до Аничкова моста.
Впрочем, гулынский мальчонка не задержался в Питере. Уж несколько лет,
как на здешнем Васильевском острове сгорел Морской кадетский корпус. На
другом острове помещался теперь корпус - на Котлине, где город и крепость
Кронштадт.
Вася уехал туда зимней дорогой, среди перекатных сугробов Финского
залива. А жаль... То ли дело летом, водою! На переходе из Невского устья в
Кронштадт возникает отрадное широкое и светлое впечатление: тихо и властно
берет за душу, оставаясь в сердце навсегда. Невский город показывает грани
свои и ракурсы, в море, по слову поэта, моются мысы, берег оторочен холкой
лесов. И вот всплывает - как на бочках, как на понтонах - знаменитая
крепость.
В звуке "Кронштадт" слышится что-то твердое, несокрушимое. Кулак,
защищающий столицу. В его гаванях - корабли. Пункт "отшествия" и пункт
"пришествия" говорят навигаторы. Уходят в море, нередко и на смерть;
возвращаются с моря, бывает, и за наградой. Нельзя разъять Кронштадт и флот.
Их общность определяет тысячи судеб: матросов и офицеров, плотников,
пушкарей, парусников. Кронштадт не балует своих служителей. У него медвежья
повадка, каменные скулы, натруженные руки. Кронштадт не терпит неженок. В
будни он работает не разгибаясь. От его праздников шибает сивухой.
При Петре итальянские мастера возвели для царского любимца князя
Меншикова большой дом с крытыми галереями и бессчетными окнами, отражавшими
облачное кронштадтское небо. Дворец назвали Итальянским. Когда светлейшего
сослали, дворец достался казне, как и все богатства, нахапанные Данилычем.
Казенный глаз - не хозяйский глаз: Итальянский дворец ветшал. Ветра
просвистели его насквозь. В ненастье дом будто постанывал. Он пропах
мундирным сукном и амуницией. На бывшей "жилплощади" Меншикова квартировало
пять рот, без малого шестьсот молодцов. В январе 1788 года к ним прибавился