"Даниэль Дефо. Счастливая куртизанка, или история жизни и всевозможных превратностей судьбы мадемуазель Де Бело, впоследствии именуемой графиней де Винцельсгейм германской, она же особа, известная во времена Карла II под именем леди Рокс" - читать интересную книгу автора

не могла бы ему даровать.
Признаюсь, горькая память о пережитых бедствиях, тяжким камнем лежавшая
на моей душе, а также необычайная доброта, с какой он меня из них вызволил,
а сверх того - надежда на дальнейшие блага, все это вместе взятое лишало
меня силы отказывать ему в чем бы то ни было. Все это я, впрочем, ему и
высказала и, придав своему лицу и голосу как можно более нежности,
прибавила, что после всего, что он для меня сделал, я не считаю себя вправе
отказать ему в малейшей его прихоти, но что он не захочет, я в этом уверена,
воспользоваться моей беспредельной благодарностью и не станет от меня
домогаться таких уступок, какие уронили бы меня в его мнении. Зная его как
человека чести, продолжала я, я уверена, что он и сам не стал бы меня
уважать, если бы я себе дозволила переступить границу благопристойности и
совершила что-либо недостойное женщины, воспитанной в твердых правилах.
На это он мне ответил, что, решившись меня поддержать, он нарочно не
заговаривал со мной о своем ко мне расположении, дабы, нуждаясь в куске
хлеба, я не чувствовала себя обязанной во всем ему уступать. И как тогда, в
начале, он не желал неволить меня нуждой, как и теперь, сказал он, ему не
хочется связывать меня благодарностью. Я не должна ни на минуту думать, что,
если в чем-либо ему откажу, все его милости ко мне тем самым прекратятся.
Это верно, продолжал он, что теперь, убедившись, что я принимаю его услуги с
полным доверием, он чувствует себя вправе говорить со мною более откровенно
и если до сих пор он решался лишь показать мне свое душевное расположение,
то теперь осмеливается говорить о любви; но при этом я должна положиться на
чистоту его намерений и поверить, что он позволит себя просить у меня таких
лишь милостей, какие можно просить и даровать, не роняя чести.
Я отвечала, что в указанных им границах я почитаю за долг не отказывать
ему ни в чем, что иначе была бы не только неблагодарна, но и несправедлива.
На это он ничего не сказал, однако я заметила, что поцелуи его участились, а
объятия сделались более вольными, чем прежде, так что время от времени мне
приходили на память слова, сказанные Эми. Впрочем, я была так поражена его
добротою и всем, что он для меня сделал, что, по чести сказать, принимала
его ласки, не оказывая сопротивления, и даже была готова дозволить ему
большее, если бы он того пожелал. Он, однако, дальше поцелуев и объятий не
шел, и даже не предложил мне присесть рядом с ним на кровати, а вместо того
принялся со мной прощаться, говоря, что нежно меня любит и что докажет свою
любовь поступками, которые меня убедят окончательно.
Я отвечала, что у меня все основания ему верить и что в этом доме он
может распоряжаться как ему заблагорассудится всем, в том числе и моей
особой - в тех пределах, разумеется, какие мы с ним означили. Затем я
спросила его, не угодно ли ему воспользоваться своей комнатой нынешней
ночью.
Он сказал, что нынче остаться не может, так как у него дела, требующие
его присутствия в Лондоне, но, прибавил он с улыбкой, он непременно приедет
на следующий день, с тем чтобы заночевать. Я продолжала настаивать, чтобы он
оставался сегодня же, говоря, что мне было бы чрезвычайно приятно знать, что
такой бесценный друг, как он, находится под одним со мною кровом. Я и в
самом деле к этому времени испытывала к нему не только признательность, но и
любовь, и при том такой силы, какой я никогда прежде не ощущала.
О, женщины! Вы и представления не имеете, сколько соблазна для души,
доступной благодарности и воспитанной в добрых правилах, таит избавление от