"Борис Дьяков. Повесть о пережитом " - читать интересную книгу автора

танцевал с любимой девушкой. Не дали дотанцевать. Увезли. Получил десять лет
за "антисоветскую агитацию в булочной"...
- Ух, как я разыграл следователя!- хвалился Митя. - Показывает он мне
папку с делом. На обложке - крупные буквы "X. В." - "Хранить вечно".
Спрашивает, понимаю ли смысл этих букв. "Понимаю,- говорю.- "Христос
воскрес"! Он - сердито: "Хана тебе - вот что, а не Христос воскрес!" А я -
спокойно: "Так тут же, гражданин следователь, не "X. Т.", а "X. В.". Стало
быть, хана не мне, а хана вам!" Он взбесился и посадил меня в карцер...
Митя засмеялся.
Постепенно я освоился в этапной камере. Выяснил, что не у меня одного
фальшивое дело. Доктора Ивана Матвеевича Рошонка судили за "активно
действующие в сознании пережитки капитализма". В чем они проявлялись, эти
самые пережитки, он за долгие месяцы следствия так и не узнал...
Запатентованные изобретения Лебедева объявили вредительскими и приписали
инженеру "экономическую контрреволюцию"... Священник Крестьянинов получил
десять лет за проповедь, в которой призывал верующих повышать
нравственность, и тем самым якобы утверждал безнравственность советских
людей... А сколько было лиц, "пытавшихся убить Сталина"!..
Обучили меня и лагерной грамматике - словам, без пользования которыми,
как уверяли, не буду знать, с кем живу и хлеб жую... Отныне у меня
нарицательное имя: "зек" (заключенный). Я не получил "вышки" (высшей меры
наказания). Осужден не на "полную катушку" (не на 25 лет). Не добавили мне и
"по рогам" (не лишили после отбытия наказания избирательных прав). Будут
частые "шмоны" - обыски. Встретятся мне "мастырщики" - те, кто искусственно
вызывают у себя заболевания, лишь бы увильнуть от работы. Их обычно сажают в
"кандей" - карцер. В лагере непременно нужно заиметь друга - "кирюху".
Побаиваться "кума" - оперуполномоченного, с его помощью могут срок
прибавить. И наконец, я узнал, что отправят нас из Москвы в пассажирском
вагоне для заключенных.
В вагонзале нельзя было подойти к окну: оно в коридоре, а мы - под
замком, за решетчатыми дверями "купе". Втиснули двадцать шесть дядек туда,
где и шестерым-то тесно... Сидели, прислушивались к голосам на перроне...
Рассыпался трелью кондукторский свисток. Взвыл паровозный гудок.
Дернулся вагон. Застучали колеса... Мы тряслись в душной каморке: кто - на
полу, кто - на мешках, а кому посчастливилось - на полке, впритирку. Я
очутился рядом с Митей, инженером Лебедевым и наборщиком Смирновым.
Откашливания, вздохи и жестокий, неотвратимый стук колес. Тоска сгущалась...
"Увозят... Куда? Кому это надо?"
Первым подал голос Митя. Он сидел, согнувшись, на мешке и с печальной
улыбкой выталкивал из сердца песенные слова:

Пора в путь-дорогу,
Дорогу дальнюю, дальнюю...
Качну серебряным тебе крылом...

Умолк. И снова тихо. И снова стук колес.
Заговорил Смирнов.
- Меня, братцы, следователь окрестил троцкистом!.. Негодяй, фальшб
проклятая!.. Какой же я троцкист, ежели всей душой за Ленина?! А схлопотал
десять лет... Я, братцы, в одиночке башкой бился о стенку...