"Золотые яблоки солнца (The Golden Apples of the Sun), 1953" - читать интересную книгу автора (Бредбери Рэй)

The Fruit at the Bottom of the Bowl 1953 (Фрукты с самого дна вазы)

Уильям Эктон поднялся с пола. Часы на камине пробили полночь.

Он взглянул на свои пальцы, взглянул на большую комнату, в которой находился, и на человека, лежавшего на полу. Уильям Эктон, чьи пальцы стучали по клавишам пишущей машинки, и ласкали любимых женщин, и жарили яичницу с беконом на завтрак поутру, именно этими десятью скрюченными пальцами только что совершил убийство.

Он никогда в жизни не мнил себя скульптором, однако сейчас, видя между своими руками распростертое на полированном дубовом полу тело, он вдруг осознал, что подобно скульптору, тиская, скручивая и переворачивая человеческую плоть, он так отделал человека по имени Дональд Хаксли, что совершенно изменил его физиономию, да и всю его фигуру.

Сплетением своих пальцев он уничтожил въедливый блеск хакслиевых глаз, заменив его слепой, холодной тоской в глазных впадинах. Всегда розовые и чувственные губы разверзлись, открыв лошадиные зубы, желтые от никотина резцы и клыки, золотые коронки на коренных зубах. Нос, тоже обычно розовый, обесцветился, как и его уши, и покрылся пятнами. Раскинутые на полу ладони Хаксли были раскрыты, впервые за всю их жизнь будто прося чего-то, а не требуя, как обычно.

Да, так это воспринималось с эстетической точки зрения. В общем-то перемены в Хаксли пошли на пользу ему. Смерть превратила его в человека, более достойного и доступного. С ним теперь можно было говорить, и он вынужден был слушать вас.

Уильям Эктон посмотрел на свои собственные пальцы.

Дело сделано. Теперь не в его силах вернуть все обратно. Не слышал ли кто-нибудь? Он прислушался. Снаружи доносились обычные звуки ночного городского транспорта. Никто не стучал в дверь, не пытался разбить ее в щепки ударом плеча, никто не орал, требуя впустить его. Убийство, превращение человеческой плоти из теплой в ледяную произошло, и никто не знал об этом.

И что теперь? Часы продолжали отбивать полночь. В истерике он всеми фибрами души рвался в одном направлении – к двери. Только бы убежать, убраться отсюда, рвануть на вокзал, на поезд, остановить такси, сесть, ехать, мчаться, идти, ползти, лишь бы подальше отсюда и никогда не возвращаться назад!

Его руки покачивались перед его глазами, летали, поворачиваясь то одной, то другой стороной. Он сжал их в раздумье, они, легкие как перышко, повисли по бокам. Почему он так пристально разглядывал их? – спросил он самого себя. Было ли в них что-то настолько важное, что он сейчас, после успешного удушения своего противника, вынужден остановиться и изучить их досконально, морщинку за морщинкой, завиток за завитком?

Руки были совершенно обыкновенные. Не толстые и не тонкие, не длинные и не короткие, не волосатые и не голые, не наманикюренные и не грязные, не мягкие и не мозолистые, не морщинистые и не гладкие – отнюдь не руки убийцы, однако и не руки ни в чем не повинного человека. Он сам удивлялся, глядя на них.

Его занимали собственно даже не сами его руки и не сами по себе его пальцы. В том тупом безвременье, которое наступило после совершенного им насилия, он находил интересным только кончики своих пальцев.

На камине по-прежнему тикали часы.

Он опустился на колени возле тела Хаксли, вынул из кармана Хаксли его носовой платок и стал методично протирать им шею Хаксли. В каком-то исступлении он чистил, массировал шею, протирал ее снаружи и сзади. Затем он встал.

Он посмотрел на шею Хаксли. Посмотрел на полированный пол. Медленно наклонился и провел по полу платком несколько раз, потом принялся тереть и драить пол сначала вокруг головы трупа, затем возле его рук. Потом он отполировал пол вокруг всего тела. Он оттер пол на ярд вокруг всего тела убитого. Затем он отполировал пол еще на расстоянии двух ярдов вокруг трупа. Затем он…

Он остановился.

И в какое-то мгновение его глазам предстал весь дом, с его холлами в зеркалах, с резными дверями, прекрасной мебелью; и он вдруг совершенно явственно, слово в слово, будто кто повторил все это ему, услышал все, что говорил ему Хаксли и что говорил он сам во время их беседы всего какой-нибудь час назад.

Вот он нажимает кнопку звонка у Хаксли. Дверь открывается.

– О! – удивляется Хаксли. – Это ты, Эктон?

– Где моя жена, Хаксли?

– Уж не думаешь ли ты, что я скажу тебе это? Да не стой ты там, идиот этакий! Если хочешь поговорить всерьез, входи. В эту дверь. Сюда. В библиотеку.

Эктон дотронулся до двери в библиотеку.

– Выпьешь?

– Да. Ни за что не поверю, что Лили ушла от меня, что она…

– Есть бутылка бургундского, Эктон. Тебе не трудно будет достать его из шкафа?

Достаю. Трогаю ее. Касаюсь шкафа.

– Там есть интересные первые издания, Эктон. Пощупай вот этот переплет. Пощупай его.

– Я пришел не книги смотреть. Я…

Он дотрагивался до книг и до стола в библиотеке, он дотрагивался до бутылки и до стаканов с бургундским.

И вот, скорчившись на полу возле холодного тела Хаксли с носовым платком в руке, в полной неподвижности Эктон, ошеломленный пришедшей ему в голову мыслью и всем увиденным, расширенными от ужаса глазами, с отпавшей челюстью разглядывал комнату, стены, мебель, окружавшие его. Он закрыл глаза, уронил голову, стиснул в руках платок, превратив его в пыж, и, кусая губы, постарался осадить себя.

Отпечатки его пальцев были везде, везде!

– Тебя не затруднит налить бургундское, Эктон, э? Из бутылки, э? И собственными руками, э? А то я ужасно устал, понимаешь?

Пара перчаток.

Прежде чем приниматься еще за что-то, прежде чем протирать следующий предмет, ему необходимо найти пару перчаток, иначе, очищая очередную поверхность, он может невзначай оставить на ней отпечаток своей личности.

Он засунул руки в карманы. Он прошел через весь дом в переднюю к стойке для зонтов, к вешалке для шляп. Обнаружил пальто Хаксли. Вывернул его карманы.

Перчаток не было.

Снова засунув руки в карманы, он поднялся по лестнице, продвигаясь быстро, но при этом контролируя каждый свой шаг, не позволяя безумию, дикости овладеть им. С его стороны было грубой ошибкой не носить перчаток (но он же, в конце концов, не замышлял убийство, а в его подсознании, которое могло загодя предположить возможность совершения преступления, даже намека не было на то, что еще до истечения ночи ему могут понадобиться перчатки), и теперь ему приходилось расплачиваться за свою оплошность. В доме, конечно, где-то должна была находиться хотя бы пара перчаток. Ему надлежало спешить: ведь даже в это время к Хаксли мог кто-нибудь заглянуть. Кто-нибудь из богатеньких подвыпивших друзей, имеющих привычку, не говоря ни "здравствуй", ни "прощай", зайти, выпить, поорать, посмеяться и уйти восвояси. До шести утра, когда за Хаксли должны были заехать друзья и поехать с ним сначала в аэропорт, а затем в Мехико-Сити, Эктону нужно было выбраться из дома…

Эктон торопливо обшарил все ящики наверху, используя при этом носовой платок в качестве защиты. Он переворошил семьдесят или восемьдесят ящиков в шести комнатах, после чего будто языки свешивались из них, и продолжал рыться в следующих. Он чувствовал себя голым, неспособным делать что-либо, пока не найдет перчатки. Он мог протереть платком все в доме, отполировать любую поверхность, на которой оказались отпечатки его пальцев, но при этом случайно опереться о стену там или тут и таким образом пропечатать свою собственную судьбу микроскопическими, извилистыми символами! Это будет его собственной, удостоверяющей его личность печатью на доказательстве об убийстве, вот чем это будет! Это все равно что восковые печати в древности, когда, гремя папирусом, на нем цветисто расписывались чернилами, присыпали роспись песком, чтобы высушить чернила, и в конце послания прикладывали перстень с печаткой на расплавленный алый воск. Так оно и будет, уж поверьте, если он оставит где-нибудь тут хотя бы один отпечаток своих пальцев. Он не пойдет так далеко, чтобы признать свою вину в убийстве наложением собственной печати на улики.

Еще ящики! Успокойся, будь внимателен, будь осторожен, повторял он себе.

На самом дне восемьдесят восьмого ящика он обнаружил перчатки.

"О, мой Бог! Мой Бог!" Он со вздохом опустился на стол. Примерил перчатки, повертел ими перед глазами, застегнул их, с гордостью посгибал пальцы. Перчатки были серого цвета, мягкие, плотные, непроницаемые. Теперь он мог делать все что угодно своими руками, не рискуя оставить следы. В спальне перед зеркалом он показал себе нос и высунул языкю

"НЕТ!" – прокричал Эктон.

Это был воистину зловредный план.

Хаксли нарочно свалился на пол! О, до чего же это дьявольски умный человек! Прямо на дубовый пол упал Хаксли, а вслед за ним и Эктон. И они катались по нему, и тузили друг друга, и цеплялись за него, без конца покрывая его отпечатками ошалевших пальцев! Хаксли переместился на несколько футов – Эктон пополз за ним, чтобы охватить его шею руками и давить ее до тех пор, пока не выдавил из него жизнь, словно пасту из тюбика!

Уже в перчатках Уильям Эктон вернулся в комнату и, опустившись на колени, начал тщательно протирать каждый дюйм пола, на котором могли остаться следы. Дюйм за дюймом, дюйм за дюймом, он все полировал и полировал пол, пока не увидел отражение собственного напряженного, покрытого потом лица в нем. Потом он подошел к столу и стал шлифовать его ножку, затем выше, всю добротную основу стола, добрался до его крышки, протер ручки ящиков. Обнаружив вазу с восковыми фруктами, он до блеска вычистил серебро, вынул из вазы несколько восковых фруктов и основательно протер их, оставив нетронутыми те, что лежали на самом дне.

"Я уверен, что не касался их",- успокоил он себя.

Покончив со столом, он обратил свое внимание на картину в раме, висевшую над ним.

"Я знаю, что не трогал ее", – сказал он себе.

Он стоял, не спуская глаз с нее.

Он осмотрел все двери в комнате. Какими дверями он пользовался сегодня вечером? Он не помнил. Тогда протрем все. Начал он с дверных ручек, продраил их до блеска и тогда стал оттирать двери сверху донизу, не давая себе поблажки. Потом он занялся мебелью в комнате и протер все кресла.

– Это кресло, в котором ты сидишь, Эктон, старое, еще времен Людовика XIV. Пощупай его обивку, – предложил ему Хаксли.

– Я пришел не о мебели толковать, Хаксли! Я пришел ради Лили.

– О, оставь это, тебе нет дела до нее. Ты же знаешь, она не любит тебя. Она сказала, что завтра поедет со мной в Мехико-Сити.

– Да пошел ты со своей дурацкой мебелью!

– Это прекрасная мебель, Эктон, будь порядочным гостем и потрогай ее.

На материи могли остаться отпечатки пальцев.

– Хаксли! – Уильям Эктон уставился на лежавший перед ним труп. – Ты что, догадался, что я собираюсь убить тебя? Твое подсознание-так же как мое – заподозрило во мне убийцу? И это твое подсознание надоумило тебя заставить меня обойти весь твой дом, трогая руками, перекладывая, обглаживая старинные книги, посуду, двери, кресла? Ты что, был такой умный и такой подлый?

Зажатым в руке платком он протер все стулья. Тут он вспомнил о трупе – его-то он не обработал. Он вернулся к нему и, поворачивая его так и сяк, протер его со всех сторон. Даже почистил ему ботинки – ничего не пропустил.

Когда Эктон занимался ботинками, его лицо исказила гримаса беспокойства, он тут же поднялся и направился к столу.

Он снова вынул из вазы фрукты и тщательно протер те, что оставались на самом ее дне.

"Так-то лучше", – прошептал он и вернулся к трупу.

Но когда он опускался на пол возле трупа, веки его дернулись, челюсть отвисла – он заколебался, потом встал и снова направился к столу.

Он протер раму картины.

За этим занятием он вдруг сделал открытие…

Стена.

"Но это глупо", – подумал он.

"О!" – вскрикнул Хаксли, отражая его нападение. Во время их стычки он оттолкнул Эктона. Тот упал и, поднимаясь, оперся о стену и снова набросился на Хаксли. Он задушил Хаксли. Хаксли умер.

Эктон, полный решимости и уверенности в себе, отвернулся от этой стены. Ругательства и слова обвинения выскочили у него из головы. Он смотрел теперь на все четыре стены.

"Веселенькое дельце!" – произнес он.

Уголком глаза он что-то заметил на одной из стен.

"Не буду обращать внимание, – сказал он себе, чтобы отвлечься. – Теперь следующая комната! Я буду действовать последовательно. Ну-ка вспомним – мы за все то время побывали в передней, в библиотеке, в этой комнате, в столовой и на кухне".

На стене у себя за спиной он увидел пятно.

"А было ли оно там?"

Разозлившись, он тем не менее повернулся к стене.

"Ладно уж, ладно, для того только, чтобы не сомневаться", – и он приблизился к стене и не обнаружил на ней никакого пятна.

О, такое малюсенькое… ну да, вот здесь. Он потыкал в это место платком. Это, конечно же, не были отпечатки пальцев. Покончив с этим, он оперся о стену своими руками в перчатках и осмотрел всю стену сначала справа от себя, потом слева, затем сверху донизу – там, где она начиналась выше его головы и заканчивалась у его ног, – и тихо произнес: "Ну нет". Он прошелся взглядом вниз и вверх, поперек и вдоль стены и прошептал: "Это уж слишком". Сколько тут квадратных футов? "Ни за какие коврижки, черт меня побери", – сказал он. Однако глаза боялись, а руки в перчатках уже потихоньку протирали стену.

Он воззрился на свою руку и на обои. Взглянул через плечо в соседнюю комнату.

"Я должен пойти туда и почистить основные предметы", – приказал он себе, но его рука, да и он сам, будто они были подпоркой стены, оставались на месте. Он нахмурился.

Не произнеся ни слова, он стал скрести стену – вверх-вниз, вперед-назад, вверх-вниз – настолько высоко, насколько он мог дотянуться, и настолько низко, насколько он мог нагнуться.

"Смех один, Бог мой, один смех!"

Но ты должен быть уверен, подсказывал ему разум.

"Конечно, нужно быть уверенным", – отвечал он.

Он покончил с одной стеной и…

Перешел к другой.

"Сколько там времени?"

Он посмотрел на часы на камине. Прошел час. Было пять минут второго.

Прозвенел звонок в дверь.

Эктон замер, уставившись на дверь, на замок – на дверь, на замок.

Кто-то громко стал стучать в дверь.

Прошла целая вечность. Эктон не дышал. Оставшись без воздуха, он стал терять силы, покачнулся; в его голове тишину разорвало грохотание волн, бьющих в прибрежные скалы.

– Эй, вы там! – орал кто-то пьяный. – Я же знаю, Хаксли, ты тут! Открой, черт тебя подери! Это Билли-бой, пьяный вдрызг, Хаксли, старик, пьянь беспробудная!

– Пошел вон, – беззвучно пробурчал потрясенный Эктон.

– Хаксли, ты ведь там, я слышу твое дыхание! – кричал пьяный голос,

– Да, я здесь, – шептал Эктон, каждой клеткой ощущая это, распростертое на полу, длинное, неуклюжее, остылое и молчащее. – Да.

– Дьявольщина! – произнес голос, затихая вдали в тумане. Шаги удалялись. – Дьявольщина…

Эктон долго стоял неподвижно, ощущая красное биение сердца в своих закрытых глазах и в голове. Когда он наконец открыл глаза, он увидел прямо перед собой еще одну необработанную стену и снова обрел способность говорить.

"Дурак, – сказал он, – эта стена безупречна. Я не трогал ее. Надо спешить. Надо спешить. Время. Время. Осталось всего несколько часов до того, как припрутся его проклятые дружки!"

Он отвернулся.

Боковым зрением он заметил мелкие паутинки на стене. Когда он находился спиной к ней, паучки выбрались из своих укрытий и потихоньку сплели свои едва заметные, недолговечные паутинки. Не на той стене слева, которую он уже обработал, а на трех других стенах, к которым он еще не прикасался. Всякий раз, когда он смотрел в направлении паучков, они прятались в сооруженной ими паутине, но, стоило ему отвернуться, они вылезали вновь.

"Эти стены в полном порядке, – чуть ли не криком убеждал он себя. – Я их не трогал!"

Он подошел к письменному столу, за которым раньше сидел Хаксли. Он открыл ящик и вынул из него то, что он искал. Небольшое увеличительное стекло, которым Хаксли пользовался иногда при чтении. С увеличительным стеклом в руке он неуверенно подошел к стене.

Отпечатки пальцев.

"Но это не мои! – он боязливо засмеялся. – Я их тут не оставлял! Я уверен, что не оставлял! Может, это слуга, дворецкий или горничная!"

Их было множество на стенке.

"Посмотри хоть на этот вот, – сказал он. – Длинный и конусообразный, женский, готов поспорить на что угодно".

"Правда?"

"Правда!"

"Ты уверен?"

"Да!"

"Точно?"

"Ну… да".

"Абсолютно?"

"Да, черт возьми, да!"

"И все-таки уничтожь его, почему бы нет?"

"Бог мой, да на тебе!"

"Вот и нет проклятого отпечатка, а, Эктон?"

"А вот этот, вот тут, – усмехнулся Эктон. – Этот оставил какой-то толстяк".

"Ты уверен?"

"Довольно! Покончим с этим!" – отрубил он и стер пятно. Он снял перчатку и поднял вверх руку, дрожавшую в ослепительном свете ламп.

"Посмотри на нее, дурень! Видишь извилины? Видишь?"

"Это ничего не доказывает!"

"Ах так!"

Разозлившись, он принялся чистить стенку сверху-вниз, вперед-назад руками в перчатках, потея, ворча, проклиная все на свете, наклоняясь, вытягиваясь во весь рост, лицо его становилось все краснее.

Он снял с себя пальто, положил его на стул.

"Два часа", – произнес он, взглянув на часы и покончив со стенкой.

Он подошел к вазе с восковыми фруктами, вынул их и тщательно протер те, что лежали на самом дне вазы, положил их обратно и протер раму картины.

Он взглянул на люстру.

Пальцы зашевелились у него на висевших по бокам руках.

Он облизнул губы – рот его так и остался открытым, – и он смотрел на люстру, и смотрел в сторону, и снова смотрел на люстру, и смотрел на труп Хаксли, и опять на люстру, на великое множество длинных, хрустальных подвесок на ней.

Он взял стул и подтащил его под люстру, поставил одну ногу на него и убрал ее, и, смеясь, яростно отбросил стул в угол. И он выскочил из комнаты, так и оставив одну из стен не обработанной.

В гостиной он подошел к столу.

– Хочу показать тебе мою коллекцию грегорианских ножей, Эктон, – сказал Хаксли. О, этот пренебрежительный, гипнотизирующий тон!

– У меня нет времени, – возразил Эктон. – Я должен видеть Лили…

– Чушь, посмотри лучше на это серебро, на это тончайшее искусство.

Эктон склонился над столом, на котором стояли коробки с вилками, ложками и ножами, и, припоминая все движения и прикосновения к лежащим перед ним предметам, снова слышал голос Хаксли.

И Эктон занялся протиранием ложек и вилок, снял со стены все декоративные тарелки и керамические блюда.

– Здесь есть изумительная керамика от Гертруды и Отто Нацлера, Эктон. Ты знаком с их изделиями?

– Они действительно прекрасны.

– Возьми вот эту. Переверни ее. Взгляни на изумительно тонкую вазу ручной работы, тончайшая, не толще яичной скорлупы – просто невероятно. И какая глазировка. Потрогай ее, давай. Я не возражаю.

ВОЗЬМИ! ДАВАЙ! ПОТРОГАЙ!

Эктон всхлипнул. Он грохнул вазой по стене. Она разлетелась на мелкие кусочки, хлопьями рассыпалась по полу.

Через мгновение он уже стоял на коленях. Нужно было разыскать каждый кусочек, околочек от нее. Дурачина, дурачина, дурачина! – кричал он на самого себя, тряся головой, то закрывая, то открывая глаза, скорчившись под столом. Ищи каждый осколочек, идиот, ни одного кусочка нельзя оставить. Дурак, дурак! Он собрал их. Все ли? Он обыскал стол, пространство под столом и под стульями и на буфете при свете зажженной спички обнаружил еще один-единственный осколок, и после всего этого стал полировать каждый мельчайший фрагмент вазы, как если бы это был наидрагоценнейший камень. Он складывал их аккуратно на блестящем после его обработки столе.

– Изумительные керамические изделия, Эктон. Давай возьми это.

Эктон вооружился тряпкой и протер стулья, и столы, и дверные ручки, и подоконники, и все выступы, и драпировки, и все полы, тяжело дыша, чувствую сильное сердцебиение, он скинул с себя и пиджак, поправил перчатки на руках, довел до блеска хром…

– Я хочу показать тебе мой дом, Эктон, – говорил Хаксли. – Пошли…

И он перемыл всю посуду, и водопроводные краны, и миксеры, потому что к этому времени он напрочь забыл, что он трогал, а чего не касался. Вот здесь, на кухне они с Хаксли задержались – Хаксли хвастался царившем на ней порядком, скрывая таким образом свою тревогу из-за присутствия потенциального убийцы, а возможно, стараясь быть поближе к своим ножам, если они вдруг понадобятся. Они проводили время, трогая то одно, то другое, то еще что-нибудь – в его памяти ничего не осталось: ни скольких предметов он коснулся, ни того, много ли их вообще было, – и вот он закончил дела на кухне и через переднюю направился в комнату, где лежал Хаксли.

Он вскрикнул.

Он забыл про четвертую стену этой комнаты! И пока его не было, паучки повылезали из своих убежищ на четвертой, еще не обработанной стене. И мим кишели уже чистые три стены, которые они старательно пачкали паутиной! На потолке, в углах комнаты, на полу, на люстре расположился миллион маленьких узорчатых паутинок всколыхнувшихся от его вскрика! Крохотные, малюсенькие паутинки, не больше – как это ни покажется смешным – чем ваш… палец!

Пока он наблюдал эту картину, паутина появилась на раме картины, на вазе с фруктами, на трупе, полу. Отпечатки легли на нож для разрезания бумаги, на раскрытые ящики, покрыли крышку стола, покрывали, покрывали, покрывали все и повсюду.

Он отчаянно тер и тер пол. Он переворачивал тело со стороны на сторону и орал на него в то время, когда мыл его, и поднимался и шел к вазе и протирал восковые фрукты с самого ее дна. Потом он поставил стул под люстру, взобрался на него и протер каждую горящую висюльку на ней, тряся ею как хрустальным тамбурином, пока она не зазвенела серебряными колокольчиками. После этого он спрыгнул со стула и принялся за дверные ручки, затем влез на другие стулья и прошвабрил стены, забираясь все выше и выше, и помчался на кухню, схватил веник и содрал паутину с потолка, и протер фрукты с самого дна вазы, и помыл тело, и дверные ручки, и столовое серебро, и обнаружил в передней перила и, держась за них, вскарабкался наверх.

Три часа! повсюду в доме с ужасающей методичностью пробили часы! Внизу было двенадцать комнат и восемь наверху. Он сосчитал, сколько ярдов надо почистить в этих помещениях и сколько времени на это уйдет. Сто стульев, шесть диванов, двадцать семь столов, шесть приемников. И еще под ними, над ними, и вокруг них… Он отодвигал мебель от стен и, всхлипывая, стирал вековую пыль с них и, пошатываясь, цепляясь за перила, подчищая их, драя все по пути – потому что не дай Бог оставит хоть малейший отпечаток пальцев! – поднимался на второй этаж, и здесь надо было продолжать делать то же, – а стукнуло уже четыре часа! – а у него уже болели руки, глаза вылезали из орбит, и он едва передвигал ноги, уронив голову, а руки продолжали работать, протирая и выскребая все в одной спальне за другой, в клозете за клозетом…

Его нашли утром, в половине седьмого.

На чердаке.

Весь дом сверкал чистотой. Вазы сияли словно хрустальные звезды. Все стулья были начищены. Медь, бронза сверкали в утреннем освещении. Блестели полы, перила.

Сияло все. Все сверкало, все блестело.

Его нашли на чердаке полирующим старые сундуки и старые рамы, и старые стулья, и старые коляски, и старые игрушки, и музыкальные шкатулки, и вазы, и наборы ножей, и лошадок на колесиках, и пропыленные монеты времен гражданской войны. Он уже заканчивал свою работу на чердаке, когда там появился полицейский офицер с пистолетом в руке и встал позади него.

"Все!"

Выходя из дома, Эктон носовым платком протер ручку у входной двери и торжествующе хлопнул ею!