"Сергей Диковский. Патриоты" - читать интересную книгу автора

Пробовали пускать собак, но даже Рекс, распутавший на своем веку больше
сотни сложных клубков, сконфуженно чихал, окунув нос в траву: перец и
нюхательный табак, рассыпанный нарушителем, жег собачьи ноздри.
Наконец, подвесили на тонких нитках колокольчики. Шесть ночей подряд
прислушивались пограничники. Колокольчики молчали. Зато каждый день звонил
телефон, и каждый раз начальник отряда суховато спрашивал: "Ну?" Это "ну"
стоило Дубаху многого. Он пожелтел, ссутулился, по суткам пропадал в тайге
и, вернувшись, сразу сваливался на тахту. К нему вернулась скверная
фронтовая привычка - ложиться не раздеваясь. Шестилетняя дочка Дубаха -
Илька, спавшая рядом, с испугом смотрела на оплетенные жилами руки отца.
Они были так неподвижны и так тяжелы, что Ильке казалось - отец совсем не
проснется. Но стоило только скрипнуть сверчку, как Дубах, не открывая
глаз, поднимал тяжелую руку и говорил: "Я вас слушаю".
Телефон стоял возле самой подушки начальника. Дубах был глуховат и
стыдился признаться в этом врачу. В сырую погоду глухота совсем одолевала
начальника; тогда он клал трубку с собой в постель и засыпал, привалившись
к мембране щекой.
Телефонная линия шла тайгой. Птицы садились на проволоку, белки
пробовали на обмотке свои зубы, грозы наполняли линию треском и шорохом.
Мембрана старательно нашептывала всю эту галиматью на ухо начальнику, в то
время как он бормотал и ворочался, отмахиваясь от шепота, как от мух...
Илька любила подслушивать в полевой телефон разговоры. Это можно было
делать только тайком, когда отца нет на заставе. Стоит приложить трубку к
уху, нажать клавиш, - и она начинала болтать всякую чепуху: "Минск! Минск!
Минск! - звал кто-то глухим голосом, точно из подвала. - Когда вы вернете
Гуськова?" - "Фртьуррю-фр-р-тьуррю", - отвечали неожиданно птицы из
Минска. Потом трубка начинала храпеть, совсем как отец, когда разоспится.
Илька понимала, что где-то заснул часовой. Она знала, что спать на посту
нельзя, и, чтобы разбудить красноармейца, несколько раз поворачивала
ручку. Храп обрывался... "Кремль шестнадцать! - говорил быстрый,
отчетливый голос. - Кого вызываете? Кремль шестнадцать". И снова
начиналось старое: комариный писк, гудение, странные разговоры Калуги с
Кремлем о комсомольском собрании, валенках, мишенях, щенках... "Кремль
шестнадцать!" - надрывался телефон. "Не надо спать!" - отвечала Илька,
подражая отцу, и, довольная, выбегала из комнаты.
С тех пор как Илька стала самостоятельно отворять двери, Дубах
окончательно потерял влияние на дочку.
Илька все время пропадала в казарме. Особенно она любила сушилку и
кухню. В сушилке всегда замечательно пахло табаком, кожей, дымом. На
жердях рядами висели огромные болотные сапоги с подковами, сырые шинели и
гремучие плащи с капюшонами (в этих плащах можно было отлично прятаться от
отца). Красноармейцы сидели на низкой скамье, курили, вспоминали какой-то
Барабинск и рассказывали разные интересные истории, в которых Илька почти
ничего не понимала.
Еще интереснее было на кухне. Здесь чугунная дверца была румяной от
жара, на больших зеленых кастрюлях плясали крышки, а если Илька подходила
близко к плите, черный чугунок говорил "пф-ф".
Повар тоже был совсем особенный, не такой, как другие красноармейцы. Он
был немного выше Ильки, маленький, кривоногий, с широким лицом и розовыми
от огня белками. Вместо зеленой фуражки и шинели он носил смешной белый