"Томас Диш. 334" - читать интересную книгу автора

программы-минимум. Алюминиевый флагшток и бетонный барельеф с изображением
адреса украшали главный вход сразу за Первой авеню; это была единственная
на все здание декоративная деталь. Как-то ночью много лет назад Совет
жильцов в виде протеста умудрился отбить фрагмент монолитной "четверки",
но, в общем и целом (не считая деревьев и помпезных магазинных витрин,
которые и в лучшее-то время служили скорее для показухи), первые описания,
помещенные некогда в "Таймс", до сих пор соответствовали истине. С точки
зрения архитектуры, 334-й пребывал наравне с пирамидами - устарел совсем
чуть-чуть и не одряхлел ни капельки.
Под его кожей из стекла и желтого кирпича в восьмиста двенадцати
квартирах (по сорок на этаж плюс двенадцать в цокольном этаже, за
магазинами) обитало около трех тысяч человек (но это не считая временных
жильцов), что всего процентов на тридцать с небольшим превышало
первоначальную расчетную норму Агентства - 2250. Так что, если быть
реалистами, и в этом отношении дело обстояло, можно сказать, сравнительно
удачно. Несомненно, многие с радостью согласились бы поселиться где-нибудь
и похуже; особенно когда пребываешь - а Берти Лудд пребывал - в статусе
временного.
В данный момент, в полвосьмого вечера в четверг, Берти временно
пребывал на лестничной площадке шестнадцатого этажа, двумя этажами ниже
квартиры Хольтов. Отца Милли не было дома, да и в любом случае в гости
Берти не приглашали, вот он и сидел, отмораживал задницу и слушал, как
кто-то орет на кого-то еще по поводу денег или секса ("Деньги или секс"
было коронной строчкой в каком-то комедийном сериале, который Милли вечно
ему воспроизводила. "Копни поглубже - и это всегда будут деньги или секс".
Блевотно.). Тем временем кто-то еще третий требовал, чтобы они заткнулись,
а далеко и безостановочно, словно кружащий над парком самолет, убивали
младенца. "Это любовь, - пело радио. - Это любовь. Осколки сердец. Без нее
не жилец". Хит номер три по всей стране. Целый день песенка крутилась у
Берти в голове, всю неделю.
До Милли он никогда не верил, что любовь - сложнее там или ужаснее,
чем просто сунь-вынь. Даже первые месяц-другой с Милли ни о чем, кроме
обычного сунь-вынь, разве что со знаком качества, речь не шла. Но теперь
любая дебильная песенка по радио, даже иногда рекламные ролики, казалось,
рвут его в кусочки.
Песня вырубилась, вопли утихли, и Берти услышал снизу медленные шаги.
Только б это была Милли. Шаги выбивали по ступеням характерную резкую
медленную дробь женских туфелек на низком каблуке, и в горле его
образовался ком - любви, страха, боли, чего угодно, но не счастья. Если это
Милли, что он ей скажет? А если - не дай-то Бог - нет...
Он раскрыл учебник и притворился, что читает, вымазав страницу
какой-то дрянью, в которую вляпался, когда пытался раскрыть люк
мусоропровода. Он обтер ладони о штаны.
Это была не Милли. Какая-то старая дама с полной сумкой продуктов;
остановилась на пролет ниже, облокотилась о перила и, выдохнув "уф",
поставила сумку на ступеньки. Из угла рта у нее торчала палочка оралина с
призовым кнопарем - замысловатой мандалой, которая при каждом движении дамы
беспорядочно вращалась, словно разладившиеся часы. Дама подняла взгляд на
Берти; тот же мрачно пялился на репродукцию давидовской "Смерти Сократа" у
себя в учебнике. Дряблые губы изобразили подобие улыбки.