"Андрей Дмитрук. Собачья свадьба (Рассказ, фантастика)" - читать интересную книгу автора

старших, терпеть пренебрежительное обращение. Хозяин спросил Олега - что
тот собирается делать дальше. Олег сказал правду: в торгово-экономический,
куда толкают родители, ему соваться вторично неохота, он и первый-то раз
пошел из-под палки. О Литинституте Горького даже думать боязно. Ну как
вернут его вирши с такой рецензией, что потом вообще головы не поднимешь,
всю жизнь будешь ходить как оплеванный?..
"Талант должен быть смелым, - сказала одна из девушек, пришедших с
ними, - иначе не пробьешься. Подумаешь, рецензии! Пушкина и то ругали. На
всякий вкус не угодишь". - "Настоящий поэт - штука хрупкая, от удара может
и сломаться", - возразил Орест, в круге света из-под абажура пытливо
рассматривавший Краева. "Со сложностью растет хрупкость. Это машина не
знает ни страха, ни колебаний. А человек, особенно художник..." -
"Пробьешься, не пробьешься... Мещанство чистой воды! - возмутился усатый.
- Да на кой ляд ему куда-то пробиваться? Мандельштам, что ли, пробивался?
Или Хлебников, со стихами в наволочке? Если стихи чего-нибудь стоят, они
до людей дойдут. Хоть через пятьдесят лет, хоть через сто..."
Уже, гневно сверкая взором, подобралась для достойной отповеди
девушка, говорившая о смелости. Уже закипала крутая, в лучшем духе
"Паруса" перебранка. Но тут вмешалась мудрая баба Кира. И сказала с
серьезностью, которая совсем не шла к ее линялому халату и толстым
коленям: "Пустословите, дети мои. Все суета. Не слушай их, мой милый поэт.
И меня не слушай. И вообще никого, кроме себя. Если для того, чтобы
рождалось у тебя зрелое слово, нужны тебе уединение и безвестность - уйди
в темноту. Если вдохновляют тебя полные залы и камеры телевидения - и в
том нет позора, добивайся. Только и себя не слушай, когда вдруг захочется
все бросить и отсидеться в теплой дыре. Тебе надо писать. Умирай, но пиши
стихи. Невыполненное предназначение взрывает человека изнутри. Погибший
дар отравит тебя трупным ядом; ты станешь выплескивать душевную муть на
ближних, и будет тошно даже в золотых хоромах. И никто не поможет..."
Наступило молчание. Орест сосал трубку, сидя в позе "лотоса", и все
так же колкими зрачками ощупывал Краева. К мужу присоединилась Кира,
обходившая гостей с чайником. Глядела пристально, цепко, словно что-то
очень важное решалось в эту минуту. Чувствуя себя, как мышь перед парой
полозов, Олег облизнул пересохшие губы, скомканно засмеялся. Лишь бы
что-нибудь сказать, похвалил заварку. Минута прошла, не уронив чудесного
плода. Супруги переглянулись с видом некоторого разочарования, и Кира
спросила: "Хочешь спать? Я постелю..."
То была правда. Он безумно хотел спать. Ему сворачивало челюсти
зевотой. Но ложиться в чужой квартире не хотелось. И так предстоял
душеспасительный разговор с матерью... Олег поблагодарил и отказался.
Хозяин, сквозь слои табачного дыма подойдя к окну, отдернул толстую штору
с помпонами - вероятно, тоже наследство тестя-академика - и остро
прищурился навстречу оловянному рассвету.
...Когда сонная братия вразброд, похохатывая друг над другом и
рассеянно толкаясь, уже выкатывалась на просторную лестницу, Орест
придержал Хорунжего и шепнул ему несколько слов. "Чего это он?" - погодя
спросил Краев, смекнув, что речь шла о нем. "Да так... Приглашает нас с
тобой в свою лабораторию. Пойдем?" - Олег кивнул; его внимание было уже
привлечено другим.
Вдоль горбатой, мощенной булыжником улицы, мимо разузоренных фасадов