"Густав Даниловский. Мария Магдалина [love]" - читать интересную книгу автора

каждом нажатии калитка моего виноградника, ты же - словно колодец,
покрытый тяжелой плитой. Поэтому и спорим мы с тобой, как спорит
застоявшаяся вода с огнем, свободно несущимся по ветру... Дай мне
что-нибудь! Что-нибудь большее, чем веретено, более вечное, чем кудель!..
Что ты мне дашь?.. Горох чистить, кур щупать, перья драть? Ты хочешь,
чтобы я предпочла чад и дым твоей печи ароматному пламени в амфорах?..
Ленивый ход жизни - шипучему вину, ссоры с рабами - звону арф, нежному
напеву флейт и тому разноязычному, звучному говору, тому ропоту восторга,
который поднимается вокруг, когда я мчусь в танце в легких сандалиях.., и
смертельному безумию, когда я одним движением отброшу тунику и предстану
нагая, прекрасная, как я есть?.. Я предпочитаю щипать мощный затылок
Ионафана, он смеется тогда, как конь, откидывает голову назад, как
кентавр, стонет, когда я отталкиваю его и не даюсь ему, и я чувствую
тогда, что я живу. Что ты мне дашь взамен тех одурманивающих, как цветы,
нежных и своевольных, как золотые рыбки, стихов, которые умеет так чудесно
шептать мне на ухо грек Тимон? Что ты мне дашь? Скрипение жерновов,
мычание осла? О, я в тысячу раз больше предпочитаю циничную грубоватую
речь Катуллия, который хлопает по плечу каждую девушку, когда и где только
возможно, заразительно смеется, а если разгорится, словно породистый
жеребец, то говорит своим возлюбленным страшные и дикие слова, чтобы
довести их до безумия...
Ну, что ты мне дашь? Ничего! Ничего! - повторила она с отчаянием и
убежала к себе.
После этого столкновения Магдалина долгое время не покидала своей
комнаты, не допускала к себе никого, кроме верной рабыни Деборы, которая
молча приносила ей пищу и питье и так же безмолвно уносила прочь
нетронутые кушанья, Марфа думала, что сестра делает это нарочно, все ей
назло. Но в таких поступках Магдалины было нечто совсем иное, более
длительный и тяжкий, чем всегда, припадок меланхолии и печали. В такие
минуты она испытывала впечатление глубокого одиночества. Ей казалось, что
она так одинока, как затерянный шалаш в пустыне, как покинутая на море
ладья, которую уносит и топит волна, но ни унести ее далеко, ни утопить
окончательно не в силах. Ей казалось, что она проводит свою жизнь в кругу
каких-то половинчатых радостей, в лихорадочном искании чего-то
неуловимого, что живет и тоскует в ней самой, но никак не может вылиться в
определенное желание.
Она чувствовала в такие минуты отвращение и ненависть к своим
поклонникам, жадно стремившимся к ее телу, словно стадо к свежей траве.
Все такие одинаковые и так похожие друг на друга. Она приветствовала их
улыбкой врожденного кокетства, надеялась получить от каждого нечто
большее, нежели волнение крови, и постоянно обманывалась... Изысканный
патриций и обыкновенный солдат не разнились ничем: первый нежнее обнимал,
второй только сильнее возбуждал.
Она ни разу не испытала безумной до замирания последнего следа мысли
ласки. Вся ее эротическая изобретательность, которую она так умела
возбуждать, доводила ее только до дикого припадка полнейшей распущенности,
после чего обыкновенно следовали острая боль и горькое сожаление, что
кое-что в наслаждении ускользает от нее, проходит мимо. Безумие крови
разрывало ее жилы, но не возбуждало души. Обнимали ее мощные плечи,
прекрасные руки, достойные кисти художника, но не прижал к себе ни один...