"Кристина Додд. Древнее проклятие (Грешный и влюбленный) (fb2)" - читать интересную книгу автора (Додд Кристина)

ПРОЛОГ Сомерсет. Англия, 1420 г.

— Славный ребеночек, ваша милость. Такой здоровый да крепкий — Повитуха подала Радолфу багрового, громко орущего, все еще мокрого младенца, завернутого в льняную пеленку.

В голосе женщины как-то не слышно было особой радости, и Радолф, принимая на руки ребенка, сучившего ножками, содрогнулся от пугающего предчувствия.

— Поглядеть хочу, — властно сказал он, обращаясь к повитухе.

Та поняла, что его интересует, и поторопилась отвернуть край пеленки так, чтобы стало ясно, какого пола новорожденный.

— Сын! — Паттон, главный рыцарь Радолфа, вытянул шею и из-за спины новоиспеченного отца с неподдельной завистью разглядывал младенца. Потом изо всей силы хлопнул Радолфа по плечу.

— Наконец-то. Сын. Весь в отца пошел. И волосики на голове такие же черные. И сердце в груди, видать, такое же храброе. — Он торжественно поднял руку и громко провозгласил:

— Сын!

Гул ликующих голосов послышался в ответ. Рыцари Радолфа поднялись из-за столов, где вот уже который час продолжалось пиршество в ожидании столь знаменательного события. Его Сын. Радолф все еще до конца не верил своему счастью. Столько всего — молитв, трудов, помыслов — пережито им ради этого мгновения, с того самого дня, как король возвел его в герцогское достоинство. И еще вот это поместье — Клэрмонт-курт — пожаловал в придачу. Но на что земли, зачем титул, коль некому их оставить в наследство.

Высоко подняв новорожденного, Радолф стал поворачиваться по кругу, чтобы все, собравшиеся в холле, смогли увидать его наследника.

— Глядите все! Ваш будущий повелитель!

Стропила под сводами задрожали от радостных криков, в ответ на которые дитя разразилось пронзительным воплем. Радолф осторожно опустил малыша на руки повитухи, потом неловкими пальцами подоткнул пеленку, стараясь получше укутать крошечное тельце.

— Смотри за ним хорошенько. Пеленай его как следует — пусть ему всегда будет тепло и сухо. И кормилицу сыскать надо — чтобы было ему кого сосать, пока моя леди не решит, что пора ему отвыкать от груди.

С каким-то постным выражением на лице повитуха вернула неумолкающее дитя в теплый уют своей внушительной груди, накинув поверх льняной ткани еще и полу своего плаща.

— За этим дело не станет, ваша милость.

Приняв поданную ему высокую кружку с пенящимся элем, Радолф поднял первый тост за доброе здравие своего сына. Осушив кубок, он вытер губы тыльной стороной ладони и нахмурился.

— Джоселин вроде говорила, что сама собирается кормить его. Но почем знать, может, у нее и молока-то не будет. Нельзя же, чтобы мой сын голодал.

— Не будет ваша супруга его кормить, — сказала повитуха.

Радолф выпил во второй раз и смачно крякнул.

— Неужто передумала? Никак это на нее не похоже. Если уж Джоселин что вобьет себе в голову… — Он оглушительно расхохотался. — Она ж такая настырная баба, как…

— Как ее муженек! — во все горло подхватил Паттон.

Ухмылка сползла с лица Радолфа, и он в упор уставился на своего рыцаря. Здоровенный детина сразу же сник — такой злобой полыхнули голубые глаза герцога. Нарочно выждав — пусть помучается, впредь думать будет, прежде чем волю языку давать, — и видя, что Паттон совсем уж пал духом, Радолф как бы смягчился:

— А что, может, ты и прав. — И двинул Паттона по уху — так, слегка, по-дружески. Тот, ясное дело, отлетел в сторону, но не слишком далеко.

— Джоселин такая же настырная, как и я. Тост! — Он высоко поднял кубок. — За Джоселин! Она делила со мной ложе, смотрела за домом, исцеляла меня. За ту жену, что принесла мне сына!

Мужчины выпили, потом еще и еще, а повитуха все никак не уходила. Заботливо прижимая ребенка к себе, она во все глаза глядела на Радолфа. Не видела никогда, что ли? Будто не хозяин Клэрмонт-курта перед ней стоит, а сам черт с рогами. Чего это она пялится, старая ведьма? И неотесанной повивальной бабке надлежало бы понимать, что бывают события, которые грех не отметить, и сегодня — как раз тот самый случай. С трудом сдерживаясь, он сурово полюбопытствовал:

— Что такое, женщина? Все, кажется, уже сказано. Что-нибудь непонятно?

— Да нет, ваша милость, все я поняла. Только вот думала, что вы, может, узнать захотите, почему это ваша жена не будет кормить дитя?

Что-то в том, как она говорила, заставило Радолфа вспомнить стоны, доносившиеся из комнаты Джоселин какой-то час тому назад. Говорят, все женщины кричат, когда у них схватки, — не зря ведь такая молва, правда? Знают, верно, что говорят.

Радолф протянул свой кубок проходившему мимо оруженосцу.

— Что, Джоселин никак оправиться не может, да?

Женщина ничего не ответила. Только головой помотала.

Он вцепился в ее руку, пониже плеча.

— Ей дурно?

— Не то, ваша милость.

— Ну так в чем дело? — Он ухмыльнулся. — Все своим чередом идет. Нос-то чего вешать?

— Умерла она. — Повитуха, верно, так бы мертвого младенца принимала, как она сейчас слушала и отвечала: вяло, угрюмо.

— Вранье.

Радолф точно знал, что не может быть в ее речах правды. Не сказать, конечно, что Джоселин таким уж крепким здоровьем отличалась, но изо всех его жен она единственная ему под стать была. И понимала его, как никто другой. И добром за добро платила. Никогда она ему не отказывала, крика его не замечала, не дулась, когда он нраву своему волю давал, а то и распускал руки.

И это она стала женой, подарившей ему сына.

— Врешь ты.

На этот раз он не повышал голоса, но повитуха отшатнулась так, словно он не то что накричал на нее, но еще и замахнулся.

— У нее там священник сейчас. — Женщина еще крепче прижала к себе захлебывающееся плачем дитя и стала бочком пробираться из холла.

— На вашу леди потом посмотрите. Нам сначала помыть ее надо. И прибраться там.

Радолф не отставал ни на шаг.

— Еще чего! Я сам к ней пойду и все разузнаю. — Нельзя вам туда, — повторила повитуха. — Не годится на такое мужчине глядеть, разве что он — духовник. — Она, пятясь, отступала назад, загораживая собой младенца, За спиной женщины показалась сухонькая фигурка в черном облачении, и Радолф кинулся к ней, как к своему спасению.

— Скажите, это ведь не правда, да? — требовательно обратился он к священнику.

Несмотря на свой весьма почтенный возраст и некоторую глухоту, тот, похоже, за долгие годы служения хорошо научился разбираться в чувствованиях недоверчивых мужей, и на этот случай у него были припасены слова утешения.

— Сын мой, нам должно отречься от себя и во всем положиться на волю Божию.

— Отречься? — Кулаки Радолфа сжимались и разжимались, сжимались и разжимались. — Отречься? — Голос его взлетал все выше, а сам он ринулся в комнату.

Священник, подскочив сбоку, пытался преградить ему путь, но, отодвинутый мощной рукой, вцепился в одежду Радолфа в последней попытке задержать его.

— Лучше вам этого не видеть!

Радолф не стал стряхивать с себя духовное лицо. Старичок-священник так и висел на решительно двигавшемся герцоге — и вдвоем они являли собой забавное зрелище. Вот только смеяться ни у кого охоты не возникало.

С яростью и надеждой Радолф рванул на себя дверь…

Стоило ему появиться на пороге, как все скорбящие служанки Джоселин поспешили навстречу, стараясь помешать ему хоть что-то увидеть.

— Нельзя вам сюда, ваша милость! — кричали они в один голос.

Но он-то знал, что можно. Она была там, на постели, одна, похолодевшая, побелевшая, недвижная, пряди золотых волос, которые он так любил трогать, слиплись от пота.

«Не правда! Боже, сделай так, чтобы это оказалось не правдой!»

Покрывала в багровых пятнах. Лучистые голубые глаза, так дерзко выдерживавшие его взгляд, то смеющиеся, то полные тихой ласки, закрылись и утонули в глубоко ввалившихся глазницах.

«Не правда!»

Ладное тело, стройные руки и ноги сведены страшной судорогой, словно натуга, с которой она производила на свет его сына, измяла и поломала все ее косточки.

Сына, о котором он так молился, ни о чем другом не думая, не считаясь с чем бы то ни было еще. Сына, которого и она ждала так же нетерпеливо. Которого хотела любить, растить, воспитывать.

«Не правда!»

Он почувствовал толчок в спину. Кто-то навалился сзади. Потом чьи-то руки обхватили его, и Радолф понял, что его тащат к выходу. Этот кто-то пытается увести его назад, в большой холл. Глаза застилала пелена, но Радолф понял, что это за непрошеный помощник. Паттон. Губы у того шевелились, и, как будто из далекой дали, до Радолфа доходили слова утешения. Паттон говорил:

— Да женишься еще. Сколько их у тебя уже было. Просто такое уж твое счастье, хилые все попадались — ни одна до сроку дитя не доносила. А вот Джоселин дотянула до родов. И следующая тоже сможет дотянуть.

Вой, исторгшийся из могучей глотки Радолфа, пронзил и без того тягостную тишину, разлившуюся в холле, так что бывшие там мужчины совсем оробели.

— Нет! — Воздух разорвала взметнувшаяся ладонь, превратившаяся в полете в сжатый кулак. Один удар, и Паттон распластался на полу. — Нет! — Схватив скамью, Радолф стал крушить ею уставленные угощением столы. Кувшины, кружки, тарелки разлетались во все стороны. В воздухе повис густой тяжкий дух горького эля.

— Не бывать этому!

Глаза его выхватили из толпы повитуху, и он зашагал к ней. Та, взвизгнув, попыталась прикрыть ребенка своим телом.

— Корова безмозглая, — только и сказал он, вложив в свои слова все презрение, на которое оказался способен. — Да как я могу сотворить дурное моему сыну, коль Джоселин жизнь за него отдала?! Он же мне вдвойне дорог поэтому. — Потом, глядя прямо в глаза повитухи, Радолф приказал:

— Найдешь для него лучшую кормилицу в Англии. Чтоб молоко ее было сладкое и чистое — проверишь! Смотри за моим сыном хорошенько, больше у меня нет никого. Ты за него головой отвечаешь. Он умрет — ты умрешь.

— Ага, ваша милость. Ладно. — Повитуха присела, почтительно наклонив голову, а когда он дал знак, поспешно заковыляла во внутренние покои — купать младенца положено в тепле, а там горел камин.

Добравшись до своего массивного кресла, Радолф обессиленно рухнул в него. Потом, слегка придя В себя, стал приглядываться к этому знаку своего высокого достоинства: темное дерево, затейливая резьба, подушки с изысканным шитьем — дабы его благородное седалище не оскорблялось неудобствами. И тут он вспомнил. Вспомнил, как Джоселин дразнила его, насмехаясь над его горделивыми притязаниями на величие, будто бы принадлежащее ему по праву рождения. Как он, не выдерживая ее издевательств, крепко обхватывал ее обеими руками, но и в его объятиях она не хотела сдаваться. Как он сулил ей такое же замечательное кресло — будет и у нее настоящий трон. Вот только сына пускай родит сначала.

Неужели все это ушло навеки? Оторвав тяжеленное кресло от пола, он, собрав силы, поднял его вверх и потащил к окну. Подушки посыпались на пол. Оконная щель была слишком узка, громоздкое кресло не пролезало, и Радолф в неистовстве стал колотить им о стену, пока не отвалились ножки и не разлетелась резная спинка. Выпихнув остатки былого трона наружу, он со злобным удовлетворением услыхал треск ломающегося дерева, летели щепки, обломки, труха и прах.

Навеки. Джоселин мертва. Она умерла — ради его сына, ради поместья Клэрмонт-курт и ради его самого, и нет больше, и уже никогда не будет другой женщины, достойной стать супругой герцога Клэрмонтского.

Сжав кулак, он поднял его над головой, и голос его заставил содрогнуться обитателей замка:

— Ради блага нашего сына, Джоселин, я клянусь: переверну и небо, и землю, но сохраню за собою Клэрмонт-курт — навеки.

И это заклятие, как эхо, повторили камни Клэрмонта.