"Юрий Домбровский. Деревянный дом на улице Гоголя" - читать интересную книгу автора

- О юности поэта Державина.
- Как Державина?
Тут он вскинул кудластую голову, и в его добродушных и умных глазах так
и запрыгали смешинки. Несколько секунд он неподвижно смотрел на меня, и я
как-то физически ясно, отчетливо почувствовал, что вертится у него на языке:
"А собственно, на кой дьявол нашему альманаху нужен ваш "Державин"? Может
быть, при этом он вспомнил еще и оду "Фелица", стихи, посвященные Екатерине:
"Богоподобныя царевна киргиз-кайсацкия орды...", оду "Бог", еще что-нибудь
подобное и совсем стал в тупик. Роман о таком поэте для альманаха,
выходящего в Алма-Ате?
Но он ничего не сказал больше, а только открыл первую страницу и стал
ее читать. Прочитал до конца, заглянул в середину, затем в конец и громко
прочитал мою фамилию.
- Это ваш подвал о государственной библиотеке в "Казахстанской правде"?
- спросил он.
Подвал был мой, и крови тогда он мне испортил преизрядно. Я написал о
великих книжных богатствах иностранного отдела библиотеки и о том, как они
небрежно и бесхозяйственно хранятся. Главный упор, конечно, был именно на
книжные богатства (первые издания Галилея, Эразма Роттердамского, Торквато
Тассо), а о небрежении и о недостаточной укомплектованности отдела (работала
там только одна заведующая, да и то "безъязычная") говорилось мимоходом, в
последней строке. Но ученый секретарь библиотеки - дама злая,
неблагожелательная и насмерть чем-то перепуганная - все равно сочла эту
несчастную строку за "выпад" и произвела ряд острых демаршей - и по
телефону, и лично. Я однажды уже довольно подробно и правдиво рассказал об
этом, и повторяться мне не хочется. Как бы там ни было, скандал получился
изрядный. Дама бегала, звонила, грозила, но никаких результатов не добилась.
Подписывал тогда газету и дельный редактор - Николай Александрович
Верховский, талантливый очеркист и вообще человек во всех отношениях
незаурядный, - но оскомину эта история набила у меня на всю жизнь. Я тогда
серьезно приуныл, и тут меня очень поддержал тот же Николай Александрович.
- Ну-ну, голову не вешать! - бодро прикрикнул он, встретив меня в
коридоре. - Хорошо, правильно написали, о статье говорят - значит, толк
будет! Дело вы сделали! А то, что эта самая бегает - ну так это же... - он
широко отмахнулся, засмеялся и прошел - невысокий, широкоплечий человек лет
тридцати пяти в роговых очках и мягкой шляпе. Через много-много лет мы
повстречались с ним в редакции "Нового мира". Он печатал там серию очерков о
целине (великолепную по своей деловитости и живости прозу), и при встрече
этой оказался все тем же собранным широкоплечим добродушным человеком.
Встретившись, мы сразу заговорили о прошлом, об Алма-Ате, о "Казправде" тех
лет, об этой моей статье и, наконец, о его сотруднике - незабвенном и
незаменимом заве отдела культуры Михаиле Воронцове - о нем мне сейчас
придется говорить - и тогда обоим нам стало вдруг так хорошо и тепло, что
как-то само собой мы решили этот вечер провести вместе. Я предложил пойти в
дом, где у меня в ту пору было крепкое и давнее знакомство. Он согласился.
Мы пошли. По дороге я его спросил: не удивительно ли, что гениальные
пушкинское строки "мне грустно и легко - печаль моя светла, печаль моя полна
тобою" прежде всего относятся не к неведомой нам "ей", а к прошлому поэта.
Ведь вот нам тоже сейчас грустно и легко, и не поймешь даже, отчего так. Он
неопределенно хмыкнул и перевел разговор на другое. А через час вдруг