"Ф.М. Достоевский. Бесы. (Роман в трех частях)" - читать интересную книгу автора

действительные и уже несомненные знаменитости были тише воды, ниже травы,
а иные из них просто льнули ко всему этому новому сброду и позорно у него
заискивали. Сначала Степану Трофимовичу повезло; за него ухватились и
стали его выставлять на публичных литературных собраниях. Когда он вышел в
первый раз на эстраду, в одном из публичных литературных чтений, в числе
читавших, раздались неистовые рукоплескания, не умолкавшие минут пять. Он
со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, - впрочем скорее по
художественности своей натуры, чем изо благодарности, "Клянусь же вам и
пари держу", говорил он мне сам (но только мне и по секрету), "что
никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!"
Признание замечательное: стало быть был же в нем острый ум, если он тогда
же, на эстраде, мог так ясно понять свое положение, несмотря на всё свое
упоение; и стало быть не было в нем острого ума, если он даже девять лет
спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды. Его заставили
подписаться под двумя или тремя коллективными протестами (против чего он и
сам не знал); он подписался. Варвару Петровну тоже заставили подписаться
под каким-то "безобразным поступком", и та подписалась. Впрочем
большинство этих новых людей хоть и посещали Варвару Петровну, но считали
себя почему-то обязанными смотреть на нее с презрением и с нескрываемою
насмешкой. Степан Трофимович намекал мне потом, в горькие минуты, что она
с тех-то пор ему и позавидовала. Она конечно понимала, что ей нельзя
водиться с этими людьми, но всё-таки принимала их с жадностию, со всем
женским истерическим нетерпением и, главное, всё чего-то ждала. На вечерах
она говорила мало, хотя и могла бы говорить; но она больше вслушивалась.
Говорили об уничтожении цензуры и буквы ъ, о заменении русских букв
латинскими, о вчерашней ссылке такого-то, о каком-то скандале в Пассаже, о
полезности раздробления России по народностям с вольною федеративною
связью, об уничтожении армии и флота, о восстановлении Польши по Днепр, о
крестьянской реформе и прокламациях, об уничтожении наследства, семейства,
детей и священников, о правах женщины, о доме Краевского, которого никто и
никогда не мог простить господину Краевскому, и пр. и пр. Ясно было, что в
этом сброде новых людей много мошенников, но несомненно было, что много и
честных, весьма даже привлекательных лиц, несмотря на некоторые всё-таки
удивительные оттенки. Честные были гораздо непонятнее бесчестных и грубых;
но неизвестно было кто у кого в руках. Когда Варвара Петровна объявила
свою мысль об издании журнала, то к ней хлынуло еще больше народу, но
тотчас же посыпались в глаза обвинения, что она капиталистка и
эксплуатирует труд. Бесцеремонность обвинений равнялась только их
неожиданности. Престарелый генерал Иван Иванович Дроздов, прежний друг и
сослуживец покойного генерала Ставрогина, человек достойнейший (но в своем
роде) и которого все мы здесь знаем, до крайности строптивый и
раздражительный, ужасно много евший и ужасно боявшийся атеизма, заспорил
на одном из вечеров Варвары Петровны с одним знаменитым юношей. Тот ему
первым словом: "Вы стало быть - генерал, если так говорите", то-есть в том
смысле, что уже хуже генерала он и брани не мог найти. Иван Иванович
вспылил чрезвычайно: "Да, сударь, я генерал и генерал-лейтенант, и служил
государю моему, а ты, сударь, мальчишка и безбожник!" Произошел скандал
непозволительный. На другой день случай был обличен в печати, и начала
собираться коллективная подписка против "безобразного поступка" Варвары
Петровны, не захотевшей тотчас же прогнать генерала. В иллюстрированном