"Федор Михайлович Достоевский. Письма (1876) " - читать интересную книгу автора

гешефтах и процентах, да об цене на предметы, на товары, об веселой
матерьяльной жизни с камелиями и с офицерами - и только. Ни образования, ни
высших каких-нибудь интересов - ничего! Я решительно не понимаю, кто теперь
может что-нибудь читать и почему "Дневник писателя" еще имеет несколько
тысяч покупщиков? Но все-таки эти немцы народ деликатный и ласковый, если не
выведут из терпения, конечно, когда нельзя не обругать их. В Бромберге в час
ночи объявил кондуктор, что стоим 8 минут. Этот шнельцуг коли 8 минут, то
значит три. Я побежал поспеть в известное место на минутку, едва отыскал и
вдруг слышу два звонка, бросился бежать назад (ужасно далеко) и вдруг слышу,
что кондуктор уже захлопывает вагоны. Бегу сколько сил есть, прибегаю и не
могу отыскать вагона, а ", 163, в темноте не видно. Кондуктор уже ушел
дальше, свисток, хотят трогать. Вдруг в одно отворенное окошко, вагона за
два от места, где стою, слышу: pst, pst, hier, hier! A, думаю, это наши:
увидали меня и кличут; подбегаю, смотрю; выставил немец голову из вагона и -
не знакомый. Я ему кричу, однако: Ist das hier? Он мне: Was hier? Эй, черт!
хочу бежать дальше, а он мне: Hцren Sie, hцren Sie, was suchen Sie? A, der
Teufel, mein Wagon! 163, ist das hier?
O nein, das ist nicht hier... - Ну так чего же ты орешь, олух! и вдруг
начинают трогаться и вдруг я узнаю рядом мой вагон! На лету отворил, мои
помогли и успел вскочить, а то бы остался. Это со мной другой раз в жизни на
этой дороге случается. Помнишь, как в Дрездене мы спрашивали немца, где
Gemаlde-Galerie?
Затем с одним из немцев, весьма почтенной и богатой наружности, вдруг
сделалась рвота, и его рвало до самого Берлина, в окно, разумеется. Мы все,
шесть человек, приняли участие, и каждый ему что-нибудь советовал - один
выпить пива побольше, и он на первой станции вскочил и выпил - не помогло. Я
посоветовал коньяку. - "Коньяку, я и сам это думал!" Вскочил на следующей
станции и выпил. Советы доходили до того, что один посоветовал съесть
марципанный пряник (они начали продаваться с самого Эйдкунена), и он съел
пряник. Наконец, немец-Хлестаков посоветовал шампанского, но уже подъезжали
к Берлину, и тот сказал, что как только войдет в Берлине в отель, то
непременно спросит шампанского. Ночью поднялся дождь, и мы въехали в скучный
Берлин в проливной дождь, который продолжается и теперь. Между тем надо
ехать на почту, потому что не знаю, как афраншировать письмо. Вечером в Эмс
отправлюсь в 10 часов.
Голубчик Аня, поцелуй деток милых и Лешеньку особенно. Как-то мне его
особенно жалко. Как жалею, что не могу походить по Берлину, а должен сидеть
в отеле. Вижу, что надо бы купить плед: ночи холодные. Не забудь написать
адрес Прохоровны и как вы порешили с пальто? Прости, голубчик, за все
беспокойства, которые я тебе наделал. Жалею эти 500 руб. на Эмс. Одним
утешаюсь, что из этих 500 сделаю 5000, если получу здоровья. Милая моя, как
мне хочется тебя поцеловать.
Поцелуй Лилю и Федю, и Лилю особенно и Федю тоже. Поговори с ними обо
мне, с Федей побольше. Как скучно мне будет. Дай тебе бог отдохнуть и
поправиться, ангел мой.
Целую тебя всю, много раз, столько же, сколько накануне отъезда.
Вспоминай меня.
Твой весь и весь ваш Ф. Достоевский.
Р. S. Пиши обо всем, поболе частностей, мелочей. Теперь напишу не ранее
как послезавтра, когда уже буду у Орта и успею нанять квартиру.