"Аркадий Драгомощенко. Конспект-контекст" - читать интересную книгу автора

Два времени: "длительность" изменения общественного сознания и
"длительность" изменения значения в поэзии несоотносимой в скорости превращения.
Каждое стихотворение не что иное как машина войны. В итоге мы вновь говорим об
истории. Язык накопленный, язык "сокровище", не растрачиваемое в утрате, в-
ращеньи, умирает. С этого начинается скольжение по кольцу маленьких трагедий
Пушкина - "Скупой Рыцарь" если кольцо может иметь начало. Какие-то физические
законы позволяют вообразить некую карту.
Слишком человеческое лицо фашизма покрыто ритуальными татуировками
правильного языка. Многое не происходило на наших глазах, но неоднократно мы
становились свидетелями того, как язык умирал и становился убийцей, предаваясь
мыльным фантазиям. Воображение отличается от фантазирования, как словоформа есть
от словоформы если бы. Авангард - одно из смертоносных клише.
Восприятие - это питание мира. Что было до единицы? Изобретение является
обретением из того, что не может быть опознано. Конгруэнтность S логики не
опознает не-тождества субъекта. Воображение есть неначинающееся, непереходное
действие предвосхищения. Обратное тому - ностальгия по неразделенности,
слиянности, неразличимости, безразличию: безответственности. Орнамент
представляет собой систему дыр, прекращений. Пустота - сердцевина тростника.
Источник эхо, ответа. Она начинается в "не", в "не-я", в не-себе/я. Предписание
зрению/я. Пустоты нет, но мы говорим о ней. Мы говорим о строке, народе, любви,
поэзии. Есть ли это? Поэзия это такое состояние языка, которое в своей работе
постоянно превосходит актуальный порядок "истины". Кто определяет, каким быть
нашему знанию или как определяется тот, кто должен это определять, и так далее.
Тот (Джехути) вне определений, будучи чертой безначального перехода.
Фраза Вернера Гейзенберга, в которой произведено замещение одного слова:
"Описываем ли мы в поэзии нечто объективно сущее, нечто такое, что в каком-то
смысле существует независимо от человека, или же поэзия представляет собой всего
лишь выражение способности человеческого мышления?" Какая замена произведена в
этой фразе? Или же "эта неопределенность относится уже никак не к предмету, а
только к языку, на котором мы говорим о нем и несовершенство которого мы в
принципе не можем устранить?". В этой фразе замен не производилось.
Иллюзии "я".
В момент смерти языка возводится фигура "врага ценностей". Только отрицание,
мнится, позволяет говорить о том, к чему нельзя прикоснуться языком. Вкус и
геометрия различные вещи.
О чем спрашивают поэта?
Корпуса энциклопедий способны удовлетворить: Словари предлагают: Психология,
социология, политика, мифология, религия разворачивают: Словесность обещает:
Институты информации исполнены рвения: etc.
Но поэзия всегда иное.
Все это известно, но мы вынуждены повторяться. Поэта, ни о чем не спрашивая,
спрашивают о том, возможно ли спрашивать то, на что нельзя получить ответа, - не
спрашивая, спрашивают: существует ли такой вопрос, отсутствие которого порождает
ту самую неодолимую тревогу, благодаря которой естественно вполне сомнение во
многом, не исключая и очарования патерналистских отношений "держателя истины" и
ее потребителя. Либо: может ли человек (не сведенный к уровню безразличия камня)
рано или поздно обрести-(из) возможность задаться таким вопросом? И каков должен
быть "ответ", эта жемчужина, объемлющая раковину? Ответственность - модус слуха.
Тень мертвого языка переходит в призрак универсального, единого (единственного),
теперь уже количественно беспредельного: пожирание.