"Аркадий Драгомощенко. Тень чтения." - читать интересную книгу автора

вообще. Оно не свидетельствует также и об иронии, ибо претензия на нее
всегда в первую очередь обязана наивности. Более того, "конец света"
как некая формула или сентенция одновременно или прежде всего отсылает
к факту сведения на нет привилегии зрения в истории не только
художественного мышления, но и самой концепции знания. И, наконец, не
исключено, что "конец света" позволит в итоге сказать, будучи поводом,
о конце царствования обезьяны, мнящей себя ангелом Мимезиса в
фальшивой безопасности зеркала.
Здесь, впрочем, предлагает себя известная тема Конца/Начала, что
нам подсказывает сам язык  не следует упускать из вида, что "конец" и
"начало" в русском языке являются "однокоренными" словами. К тому же,
возможно провести параллель с позициями, занимаемых в алфавите букв
"Я" и "А", альфой и омегой некой организации материи языка  А и JА,
"разделяемыми" по сути непроизносимым утверждением или же утверждением
непроизносимого, не явного, подрывающего привилегированную идею
дихотомии внутреннего/внешнего, конца/начала, субъекта/объекта, etc. Я
(JA) от A отделяет не согласный и не гласный, не звук, но знак, сам
по себе отмечающий лишь переход из позиции мягкости в позицию
твердости, что позволяет, опятьтаки, полагать полусуществующим
различие между началом речи и субъектом, но прежде всего -
несущественность координат начала/конца. Эта тема, созерцающая себя в
момент своего явления, то есть, в глаголе настоящего времени несо-
вершенного вида, невзирая на попытки ее избежать, еще отчетливей
проявится при обращении к нескольким фрагментам высказываний Тютчева и
Пушкина.
Русская традиция отношения к поэзии (здесь мы воздержимся от
разговоров о по большей части  до последнего времени  мало что
определявших: "формальном", "феноменологическом", "лингвистическом"
подходах к ней), ее понимание поэзии достаточно устойчиво и во многом
обязано непритязательной смеси положений, которые по праву могут
считаться принадлежащими как эстетике классицизма, так и романтизма в
зависимости от представления о "последних/первых основаниях" бытия.
Останавливаться на них нет смысла, поскольку за исключением, пожалуй,
лишь Григория Сковороды, непосредственно обращавшегося к проблеме
изоморфности языка мироустройству, размышления об этих основаниях,
начиная с Ломоносова и кончая мыслителями начала века, хорошо
известны.
Можно безошибочно сказать, что во всех случаях обращения к поэзии
всегда были выражены две тенденции ее восприятия, ее объяснения и
"применения": поэзия есть если не сама красота (гармония, порядок,
совершенство), то  либо порыв к таковой, либо нечто вроде особенных
врат в сокровенные миры или сокровенность мира, наподобие сакральных
уст [у(е)ст, то есть, пребывание в непосредственной близости у
сути-настоящегосущности] поэта. Потому поэзия видится чемто вроде
компендиума прозрений Истины, Правильности, Божественной Нормы, Формы,
Полноты, etc. по отношению к падшему, искаженному и недостаточному
тварному бытию.
Иератическая модель поэзии находит свое отражение в представлении
ее социальноэтической и политической функций, заключающихся в
репрезентации "реального" мира, идеологической его сцены. Напомним