"Владимир Николаевич Дружинин. Завтра будет поздно " - читать интересную книгу автора

"Саморядовка", - гласила надпись готическими буквами на поваленном столбе.
Сразу за перекрестком начинался лес, и где-то в глубине его ухали разрывы.
Лес был искорежен танками, снег истоптан гусеницами. Звукостанцию я
отыскал в ложбине, в гуще молодого сосняка.
Когда-то она была автобусом, паша звуковка, рядовым ленинградским
автобусом. Может быть, и я тогда, в мирные дни, ездил в нем в университет, в
театр. В то время кузов был красный, а выше окон - желтый. Теперь он сплошь
закрашен в цвет, именуемый защитным.
В задней стенке - дверца. Под слоем свежей краски на ней проступают
звездочки - следы пробоин. Нам всыпали в дверцу и в правый борт.
Раньше внутри были диваны, обитые гранитолем. Их сняли. Сколотили два
ларя по бокам, достаточно широкие, чтобы спать на них. Третья постель - на
полу, на листе фанеры. На крючках, на расстоянии протянутой руки, висят
ватные куртки, автоматы.
Не вставая с постели, можно достать и верньер приемника. Окна затянуты
плотными шторами. Впереди, у перегородки, отделяющей кабину водителя, -
приборы. Мраморная доска с рубильниками, лампы, мерцающие во время работы
синеватым светом. На крыше два больших рупора.
Сосняк почти скрывает звуковку. Она съехала немного с проселка, чтобы
не мешать движению, и почти упирается радиатором в толстый, расщепленный
снарядом пень.
Дверца распахнута. На пороге, расставив ноги, в ватных штанах, в козьей
безрукавке мехом внутрь стоит Юлия Павловна.
- А-а, Саша! - слышу я. - Klamotten packen{1}, насколько я понимаю.
Мы ездим на звуковке посменно - я и капитан Михальская. Так скоро она
не ждала меня.
- Майор рвет и мечет, Юлия Павловна, - говорю я. - Где Шабуров?
- Шабуров? Keine blasse ahnung!{2}.
Из приемника течет бархатный баритон генерала Дитмара, берлинского
военного комментатора. Германская армия не отступает. О нет! В районе
Ленинграда - эластическая оборона, выпрямление фронта.
"Вас обманывают", - написано по-немецки на листке бумаги рукой Юлии
Павловны. Клочки смятой бумаги на табуретке, служащей письменным столом, на
полу, на ларе. Пепельница набита окурками. Михальская пишет листовку.
Сочиняя листовку, она накуривается до одури, ругается по-немецки и
отвечает всем тоже по-немецки.
- Десять начал! Кошмар, Саша. Verflucht!{3} Михальская - абсолютная
дура.
Она берет еще папиросу. Со смехом в узких карих глазах она смотрит, как
я зажигаю спичку.
- Ой, не так, Саша!
Недавно я чуть не спалил ей брови. Я очень неловок со спичками, они
ломаются у меня или гаснут. Со стороны это смешно, разумеется.
Я не курю. Коробок, который у меня в кармане вместе с пачкой
"Беломорканала", для нее.
Михальская с нами недавно, месяца три. Когда майор Лобода предупредил
нас, что в "хозяйстве" будет женщина, я ждал увидеть юное создание в
гимнастерке, студентку с филологического, этакую круглую отличницу, гордую и
наивную. Мы все, однако, готовились к ее приезду.
Я побрился, начистил пуговицы. Вошел невысокий танкист в ватнике, не по