"Юрий Дружников. Мой первый читатель (Микророман)" - читать интересную книгу автора

- Реабилитируют?- переспросил я.
- В общем, чтобы внуки о нем плохо не думали. Поэтому приказал, чтобы
вы делали с записками все что захотите. Я была против, у нас ведь дети, у
них все благополучно. Мало ли что? Но дети тоже решили, как он... Что вы все
вертите сверток в руках? Спрячьте в портфель!
Я послушно спрятал. Нам все-таки пришлось отойти в сторону, потому что
нас толкали. У музея Ленина мы постояли еще несколько минут. Она спокойно,
сказал бы, даже отстраненно (что делало ей честь) поведала о том, как
закончил свои дни ее муж.
- Он хорошо умер, быстро...
Я никогда до этого не слышал, чтобы так говорили о близком человеке:
"Хорошо умер".
- Как это "хорошо"?- спросил я.
- Тихо. Не мучился, как другие. Сердце - и все. Всем бы так... А вы
когда это... туда?
- Уехал бы сегодня, да не выпускают.
- Выпустят!- убежденно сказала она.
- Могу я вам позвонить, когда прочитаю?
- Разве у вас имеется наш телефон?- опять встревожилась она.
- Нету, но...
- Ну,- заспешила она,- это ни к чему. Я вам все отдала. Желаю, чтобы
у вас все получилось, как задумали!
Резко повернувшись, она ушла.


2.

Держась за поручень в вагоне метро, я прикрыл глаза, и передо мной
возник Цезарь Матвеич Цукерман. Или Цензор Матвеич, как звала его вся
редакция. Еще он был Цензор Цезарь, сокращенно Це-Це. Был также эвфемизм
"Заведующий тем, чего нельзя". Некоторые звали его просто Цука. А главный
фельетонист Аванесян в узком кругу величал его "наш советский Сахаров".
Цукерман был грузным, неторопливым, непременно учтивым человеком.
Напоминал он главбуха. Всегда ходил в черных нарукавниках поверх коричневого
пиджака. В волосатых руках держал термос, из которого наливал чай по глотку.
Еще помню его раздражающую привычку то и дело подтягивать галстук под свой
двойной подбородок, будто он сейчас выйдет на трибуну или готовится войти в
кабинет к высокому начальству.
- Это он хочет сам себя удушить за содеянное,- ворчал Аванесян,
которому доставалось от цензора чаще других.
Честили его при каждом удобном случае, за глаза, конечно. Обвиняли в
том, в чем лично он был виновен ничуть не больше всех нас и многих прочих.
Лицом к лицу, однако, весь штат, включая главного редактора и замов
(нештатным сотрудникам с ним разговаривать не полагалось), держал с ним
дистанцию. Или цензор держался с нами особняком.
Нельзя сказать, что его боялись,- он был исполнитель низшего звена.
Ничего разрешить он по статусу своему не мог. Но он мог воспрепятствовать.
Как от врача-онколога, от него в любой момент можно было ждать неприятности.
С ним редко спорили, ибо шанс доказать что-либо был равен нулю. За ним
стояла могучая и таинственная организация, которая называлась Комитетом по