"Юрий Дружников. Без намордника, без поводка, даже без ошейника" - читать интересную книгу автора

- Ну, старик, это не в интересах дела.
Чьего и какого-такого дела?
На Западе мое писательское мнение - просто мнение, а здесь - оно все
еще делится на полезное и вредное, преувеличивается роль слова как некоего
инструмента политического манипулирования. В печатном органе, который я
упомянул, сказать об изъяне прозы Трифонова нельзя, он "наш". В редакциях
все еще спрашивают: "Чей он человек?", "Кому это выгодно?", "На кого вы
ориентируете свои мысли?", "А полезно нам в данный момент затрагивать эту
тему?". Так редакторы, на этот раз добровольно, втягивают себя в несвободу
слова, в опасное торжество единого мнения, которым все давно сыты по горло.
Вообще, оба (три, десять мнений) имеют равные права на равное
существование, ведь все они только слова. Желание поэта, чтобы к штыку
приравняли перо, сегодня уместно, если только трибун этот состоит в
какой-нибудь террористической организации. А в Москве литература все еще
кое-кем почитается за горячительный напиток, вроде стакана водки перед
атакой. В эмиграции обретаешь дистанцию. Особенно для прозы она незаменима:
в ней ведь все правы, или, по меньшей мере, имеют свои мотивы и оправдания.
Веками русское инакомыслие утекало и вытеснялось на Запад. Самиздат
просачивался сквозь решетку и тем же манером возвращался в виде Тамиздата.
Литературная эмиграция спасала и сохраняла духовные сокровища метрополии,
рукописи, целые архивы, особенно в периоды застоя на родине. Но всегда обе
части литературы были сообщающимися сосудами, хотя с восточной стороны
краник то и дело перекрывали. Тут следили (уместно ли прошедшее время?) за
всеми нами там. И не жалели денег на усилия в манипулировании словами на
других континентах.
Несчастного Куприна, в зависимости от его встречи с Лениным,
высказываний там и возвращения сюда, трижды переводили из оторвавшегося в
присоединившегося, из друга во врага, из врага в друга. А закончили, посулив
его жене манну небесную и всучив ей советские паспорта, сочинением липовых
патриотических интервью с писателем, вернувшимся в старческом маразме. Как
эта кухня готовила блюда, наше поколение журналистов и писателей не только
хорошо знает, но и участвовало в этом и, само собой, испытало на себе.
Чего уж там! Тяготы для писателя сегодня ощутимы в обоих сообщающихся
сосудах, что доказывает их неразрывность. Не о себе говорю: у меня
вывезенные по-тихому саженцы теперь пускают корни на родине. Переселение в
эмигрантскую литературу было для меня единственным шансом выжить, сказать,
что хочу и могу, состояться. Теперь слышу, что эмигрантская литература была
временной, вынужденной - и с этим категорически не согласен.
Поток запретного чтения из Америки в Россию иссяк, что больно ударило
по русским издательствам. Но книги на русском языке в Америке выходят.
Полиграфическое качество их по-прежнему лучше, да и содержание многих
интереснее и значительней. Не слышал, чтобы редакция русского журнала или
издательство в США просили убрать какое-нибудь имя или тему по каким-нибудь
соображениям. В связи со свободой в России тематика иссякла только у
конъюнктурщиков - и там, и здесь.
Больше того, много читая и просматривая издаваемое теперь в метрополии,
я пока не замечаю выдающихся открытий. Наоборот, выплеснулась пена
графомании. Дилетанты называют себя постмодернистами от прозы и поэзии, а
они просто не в ладу со школьной грамматикой. Экзерсисы перестроившихся
мастеров соцреализма вообще стыдно читать. В кино пошлые поделки, и жаль