"Анастасия Дубинина. Испытание водой (Часть 2) " - читать интересную книгу автора

четверыми рутьерами - и приобрел ломаную походку и боль в стопе - иногда
перед дождем. Бывали, бывали у Тибо резкие перемены настроения. И когда
взгляд у отца становился таким, даже Анри знал, что лучше ему не
противоречить. Лучше, хотя и продолжая глядеть мрачно, сесть рядышком на
кресло пониже и рассказать - в сотый раз - отцу про сарацинов, какие у них
темные лица да кривые мечи, и что они каждый раз на своих мессах молятся об
одном - "Аллах, пожалуйста, пусть христиане и дальше будут разобщены..."

Не то что бы Алену охота было становиться школяром. А уж легистом - и
подавно: сама мысль о законничестве внушала ему легкое отвращение. Но вот
именно его-то никто и не спросил о желаниях; напротив, его мнение тут
считалось последним по значимости. Но вторая закавыка заключалась в том, что
по большому счету Алену было все равно. В Париж - так в Париж, легистом так
легистом. Париж хорош тем, что это совем чужое и новое место, не связанное
ни с какими воспоминаниями, именами и долгами. Там не тонул братик, не
умирала матушка. Там вообще еще ничего не происходило. Это чистый лист, на
котором свободный человек может написать что угодно; там можно стать кем-то
другим, и побыть одному, и пожить в себе - питаясь тем внутренним светом, на
коий слегка трудно было смотреть тут, в Шампани, в замке, каждым камнем
своим помнящим все, что случилось с тобой. Человек по имени Ален Талье
оставался словно записаным здесь по воздуху аккуратными, несмываемыми
письменами - хотя этого человека уже, кажется, не существовало. Странное
дело: виллан, чье простонародное происхождение умерло под Атталией, так и не
превратился в рыцаря - рыцарство было убито и похоронено на лесной дороге
близ Труа. Не понадобились никакие торжественные церемонии лишения
рыцарства - все сделалось само собой, руками четверых рутьеров, и шпоры,
которые никто так и не отбил с Аленовых ног, должно быть, бравые ребята
продали кому-нибудь на следующей шампанской ярмарке - кто же не знает
шампанских ярмарок!, - или просто загнали в кабаке... Острые, сверкающие
Аленовы шпоры с такими удобными мягкими ремешками, некогда тоже
принадлежавшие мессиру Аламану. И умершего рыцарства, из-за которого
поднялось столько шуму, было даже почти и не жаль. Сказать по правде, об
этом более всего печалился мессир Анри - не любил он, когда кто-нибудь
отнимал у других его подарки, а он даже не мог протестовать - потому что не
поспоришь же с собственным суровым отцом! Ужасно обидно было Анри, а вот
Алену - почти никак. Сейчас в теле этого человека обитала какая-то третья
душа, еще им самим не постигнутая, и постижение требовало внутренней тишины.
Ален откинул крышку сундука с одеждой и принялся копаться в тряпках,
размышляя, что из этого нужно взять с собой. В голове его еще не
укладывалось, что можно уехать отсюда лет на десять. Из этого замка, из
Шампани, от Анри. Остаться совершенно одному.

- Эй, Ален! Ты здесь?
Это звал голос Анри, который последние несколько дней вынашивал мысль -
и вот наконец пришел ей поделиться. Мысли у Анри, скажем по правде,
случались нечасто, и каждое такое событие требовало особого внимания. Мысль
сия, припасенная любимчику в подарок, была такова: как только Анри станет
графом, Ален будет при нем рыцарем - и тогда уж никто и вякнуть не посмеет,
если это, не дай Бог, опять кому не понравится. Дай-то срок, дай-то срок. А
шпор его никто не лишал, и это главное; надо только подождать сколько-то