"Николай Иванович Дубов. На краю земли (повесть) " - читать интересную книгу автора

замысел, неизменно оказывалось, что в прошлом кто-то уже опередил нас и то,
что мы еще только задумывали, было уже сделано.
Нельзя же заново изобретать паровоз или самолет, если их давно
изобрели, открывать новые страны, если вся земля пройдена вдоль и поперек и
никаких новых стран больше нет, или побеждать гитлеровцев, если их уже
победили! По всему выходило, что мы родились слишком поздно и пути к славе
для нас закрыты. Я высказался в этом смысле дома, но мать удивленно
посмотрела на меня и сказала:
- Экий ты еще дурачок! Люди радуются, а он горюет... Славы ему
захотелось! Иди вон на огороде славу зарабатывай...
Все ребята согласились, что, конечно, какая же может быть слава на
огороде, а если и может быть, то куда ей, огородной славе, до военной! А
Пашка сказал:
- Странное дело, почему это матери детей любят, а не понимают? Вот
раньше в книжках здорово писали: "Благословляю тебя, сын мой, на подвиг..."
А тут - на огород!.. Давеча мне для поршня понадобился кусок кожи. Ну, я
отрезал от старого сапога, а мать меня скалкой ка-ак треснет... Вот и
благословила!
Пашка хочет быть как Циолковский и всегда что-нибудь изобретает. Он
построил большую машину, чтобы наливать воду в колоду для коровы. Это была,
как Пашка говорил, первая модель, а для колхоза он собирался построить
большую. Машина получилась нескладная, сама воду наливать не могла; зато
если вручную налить ведрами бочонок, который Пашка пристроил сверху, то
потом достаточно было нажать рычаг, чтобы бочонок опрокинулся и почти
половина воды попала в колоду.
Мать поругивала Пашку за то, что он нагородил у колодца всяких палок и
рычагов, однако все до поры обходилось мирно. Но однажды Пашкин отец
возвращался с фермы в сумерки, наступил на рычаг, и его окатило с головы до
ног. Он тут же изломал Пашкину "механику" и задал бы самому изобретателю, да
тот убежал к дяде кузнецу.
Федор Елизарович, или дядя Федя, как его все зовут, кажется сердитым,
потому что у него лохматая черная борода, на лбу глубокие морщины, глаза
прячутся под нависшими и тоже лохматыми бровями. На самом деле он добрый:
пускает нас в кузницу посмотреть и иногда позволяет покачать длинное
коромысло, от которого идет рычаг к большому меху.
Мех старый, латаный, и, если сильно качать, он начинает гулко вздыхать
и охать, будто сейчас заплачет. Тогда пламя над горном исчезает, вместо него
разом с искрами вылетает синий свет, и в нем танцуют раскаленные угольки.
Дядя Федя ловко выхватывает из горна искрящийся кусок железа и, словно
примериваясь, ударяет по нему молотком так, что огненные брызги летят во все
стороны; потом быстро-быстро околачивает со всех сторон, пока раскаленное
железо не вытянется в зуб бороны или еще во что-нибудь, а затем, не глядя,
бросает в бак с водой. Все у него идет так быстро и ловко, что нам каждый
раз становится завидно. Но дядя Федя, как мы ни просим, ковать нам не дает.
- Нет, ребята, - говорит он. - Кузнец начинается вон с той штуки, -
кивает он на тяжелую кувалду. - Вот когда вы играючи ею махать будете -
другой разговор. А сейчас ваше дело - расти. Может, потом и в кузнецы
определитесь.
Мы все, кроме Катеринки, можем поднять кувалду и даже легонько тюкнуть
по наковальне, но размахнуться ею не под силу даже Геньке.