"Александр Дейч. Гарри из Дюссельдорфа (о Генрихе Гейне)" - читать интересную книгу автора

ворваться в беседку, расправиться с этими злыми бездельниками, крикнуть им
всю правду, сказать, что они нищие духом, тонущие в пошлости. Но он нс
решился сделать это. Только ради Амалии. Он ведь любил ее и жалел, жалел
за то, что она не сумела понять ею чувства.


ГАМБУРГСКИЕ БУДНИ


Большой город спал. Луна лила с высоты зеленый магический свет, и
черные громады домов с пустыми квадратами темных окон длинными рядами
тянулись вдоль улиц. Только изредка можно было видеть мигающую точку в
окне: это при свете сальной свечи какая-нибудь белошвейка заканчивала
срочную работу или ложился спать неуемный гуляка, поздней ночью
вернувшийся домой.
Тоненьким голоском двенадцать раз прокричала кукушка на стенных часах в
маленькой комнатке, но молодой человек, сидевший за столом, не обратил на
это никакого внимания. Глаза его горели, он поминутно макал гусиное перо в
чернильницу, и снова рука скользила по бумаге.
"Дорогой друг Христиан, - писал Гарри (это был он). - Она меня не
любит. Предпоследнее словечко произнеси тихо, совсем тихо, милый Христиан.
Последнее словечко заключает в себе весь земной рай, а в предшествующем
ему заключена вся преисподняя. Если бы ты мог хоть на миг взглянуть на
своего несчастного друга и увидеть, как он бледен, в каком он расстройстве
и смятении, то твой справедливый гнев за долгое молчание скоро улегся
бы... Хоть у меня есть неопровержимейшие, очевиднейшие доказательства ее
равнодушия ко мне, которые даже ректор Шальмейер признал бы бесспорными и,
не колеблясь, согласился бы взять за основу своей системы, - но все же
бедное любящее сердце не хочет сдаваться и твердит: "Что мне до твоей
логики, у меня своя логика!.."
Гарри остановился и перечитал написанное. Ему столько хотелось сказать
Христиану Зете... Ах, если бы он был здесь, рядом с ним, и Гарри, глядя в
его голубые глаза, исповедовался бы ему и этом "сладком несчастье", как он
называл свою любовь к Амалии! Да, это было бы лучше во сто раз -
прошептать ему слова сердечного признания, рассказать о том, как жестоко
насмеялась она над ним. По написать все это ему было тяжело, словно он
покрыл себя каким-то позором и теперь этот позор черными строками ложится
на белую бумагу.
"...Сожги это письмо. Ах, может быть, я и не писал этих строк! Здесь на
стуле сидел бедный юноша - он написал их, и все это оттого, что сейчас
полночь..." - продолжал Гарри. Он описывал свою жизнь в Гамбурге и горько
жаловался на то, что здесь никто его не понимает, что он должен заниматься
не поэзией, а торговыми спекуляциями. Но тут же с гордостью Гарри сообщал
другу, что он много пишет: "...Не знаю, лучше ли мои теперешние стихи, чем
прежде, верно лишь одно, что они много слаще и нежнее, словно боль,
погруженная в мед.
Я предполагаю вскоре (впрочем, это может быть через мною месяцев)
отдать их в печать, но вот в чем беда:
стихи почти сплошь любовные, а это мне как купцу чрезвычайно повредило
бы; объяснить тебе это было бы очень трудно, потому что ты не знаком с