"Маргерит Дюрас. Любовник" - читать интересную книгу автора

пантеру в болотах близ устья реки, не ходим ни в лес, ни в деревни, где
выращивают перец. Все вокруг нас тоже стало другим. Нет уже ребятишек на
буйволах, нет ни у реки, ни в деревнях. Нами овладело то же странное
состояние, мы погрузились в оцепенение, как и мать. Мы ничему не научились,
только смотреть на лес, и ждать, и плакать. Земли в низине окончательно
загублены, а наверху слуги еще возделывают какие-то клочки; мы оставляем им
жалкий урожай риса, и они живут здесь, не получая никакой платы, зато в
хороших хижинах, которые велела для них выстроить мать. Они любят нас, будто
мы одна семья, знают, что должны охранять бунгало, - и охраняют его. Старая
посуда вся в целости. Прогнившая от дождей крыша едва ли не рушится. Но
мебель сверкает чистотой. И бунгало стоит, его видно с дороги, четко, как на
картинке. Каждый день двери открывают, чтобы ветерок подсушил отсыревшее
дерево. И каждый вечер запирают, чтобы в дом не забрели собаки или
контрабандисты, скрывающиеся в горах.

Вот, значит, я познакомилась с богатым мужчиной, владельцем черного
лимузина, не в кафетерии в Реаме, через два или три года после того, как мы
потеряли концессию. Так я писала, но на самом деле это произошло на пароме,
в день, о котором я сейчас рассказываю, под жарким солнцем, подернутым
дымкой.

Через полтора года после этой встречи мать вернется с нами во Францию.
Она продаст всю мебель. И в последний раз поедет на плотину. Сядет на
веранде лицом к заходящему солнцу, и мы в последний раз посмотрим на Сиам, в
последний раз, больше этого не будет, даже когда она снова уедет из Франции
и вздумает вернуться в Индокитай, чтобы получить пенсию в Сайгоне, она уже
не вернется к этой горе, к желто-зеленому закатному небу над лесом.

Надо еще сказать, что под старость мать снова начала работать. Она
открыла школу французского языка, "Новую французскую школу", - это позволило
ей частично оплачивать мою учебу и до конца своих дней кормить старшего
сына.

Младший брат умер - сгорел в три дня от бронхопневмонии, сердце не
выдержало. Вот тогда я и рассталась с матерью. Это случилось во время
японской оккупации. Все было кончено. Я больше никогда не задавала ей
вопросов ни о нашем детстве, ни о ней самой. Для меня она умерла вместе с
младшим братом. И старший брат тоже. Мне так и не удалось превозмочь ужас,
который вдруг обуял меня. И мне больше нет до них дела. С тех пор я не желаю
ничего о них знать. Понятия не имею, как мать ухитрилась заплатить все долги
ростовщикам; просто однажды они не пришли. Так и вижу их перед собой. Они
сидят в маленькой гостиной нашего дома в Шадеке, в белых набедренных
повязках, ни слова не говорят и сидят так месяцами, годами. Я слышу, как
мать плачет и бранится в своей комнате, не хочет выходить, кричит: оставьте
меня в покое, - но они будто не слышат, сидят спокойно, улыбаются и не
уходят. А потом в один прекрасный день их словно ветром сдуло. И мать, и оба
брата уже умерли. Вспоминать тоже слишком поздно. Я не люблю их больше. Не
знаю даже, любила ли когда-нибудь. Я рассталась с ними навсегда. Память не
сохранила ни запаха кожи, ни цвета глаз. Я не помню голоса матери, разве
только одно - как тихо она говорила, когда под вечер ее одолевала усталость.