"Наталья Дурова. Просто воскресенье " - читать интересную книгу автора

выдававшей её характер, недоверчивый и вредный. Правая ступня, испорченная
уродливой косточкой, косолапила, но не пряталась, чтобы скрыть дефект, а
наоборот, вышагивала твёрдо, грузно, дескать, посмотрим, кто кого. Её тонкие
губы, обычно сжатые горькой полоской, вдруг превращались в дугу, делая лицо
похожим на трагическую маску. Это бывало всегда, когда она целенаправленно
жалила того, кто ей, казалось, чересчур многое имеет в этом мире: семью,
радость и даже друзей.
Надежда обрести всё это давно покинула женщину, и неожиданность в судьбе
начальника вдруг круто изменила её жизнь. Преисполненная долгом и своей
необходимостью, она срослась уже с его рухнувшей в одночасье семьёй, вначале
прислушиваясь ко всем сплетням, ставшим ореолом его развода, а потом убирая,
стирая, готовя и опекая мужчин, перед ней воочию встала перспектива жизни,
реальность семьи была очевидна.
Для неё неожиданно забрезжила надежда. Теперь на работе она была солидна
и насторожена, охраняя честь того, кто ввёл её в свой дом. И она уже
несколько лет хранила дом и домочадцев.
Но семья была чужой. Старик труден в обиходе. Ребёнок на стыке детства и
юности раздражал ещё больше, будто давил её своей наглостью, как в очереди
при входе в троллейбус во время часа "пик". А сам, ради которого она готова
была отдать жизнь, реагировал на неё не более, чем на шкаф, кастрюлю,
авторучку или громкоговоритель.
И всё же это была теперь её жизнь, за которую она цеплялась. Колкости
выдавались только женщинам, ибо в каждой она видела соперницу, и чем больше
ревность поглощала её разум, тем явственнее она понимала: её причастность к
жизни здесь в старости и преданности. Но кроме дома и благодарности за
услуги ничего не получила взамен. Услуги делались привычкой, а сама она для
двух мужчин, отца и сына, становилась порой препятствием и обузой, а для
третьего, деда, тем звеном, связывающим его с каждым следующим днём, на
который он уже не рассчитывал.
Вот и сегодня, в воскресенье, сын обещал в связи с отъездом в
командировку отвезти отца к сослуживице, чтобы не волноваться за газ
выключен он или нет, за дверь, открытую прохожим настежь, за жизнь отца,
хрупкую и бесконечно родную, жизнь, которая вдруг лопнет в пустой квартире,
как воздушный шарик, и будет потом стоять в глазах сморщенная лопнувшая
резинка, бывшая недавно чьим-то праздником, а теперь укором и горем.
Да, сегодня воскресенье, надо успеть завтра в работу, в отъезд.
Такси лениво двигались, не замечая его поднятой руки. А сослуживица с отцом
долго не появлялись в двери подъезда, копаясь в квартире.
За город? Не поеду! отрезал таксист. Кому отдых, а кому
работа. У меня план на сегодня есть. Вон остановка у "Диеты", идите туда. Ну
и что? Старый, говорите? Ничего, дойдёт... Такси исчезло, оставив резкий
звук тормозов и горечь обычного равнодушия.
Его охватила оторопь и злость: равнодушие было чуждо, даже враждебно его
натуре. Он знал: равнодушие есть коррозия человеческой души, выхолащивающая
романтику, сопереживание, участие в деле, быте и даже, как сегодня, в
передышке перед напряжёнными буднями. Он попытался снять с себя раздражение,
чтобы отец сумел незрячими глазами увидеть безмятежность его улыбки,
почувствовать солнце и неторопливую, не снующую по магазинам улицу, а улицу,
по которой тихо прошелестят его шаги человека, некогда гордо нёсшего по
её теперь залитой асфальтом брусчатке первые комсомольские знамёна.