"Борис Дышленко. Что говорит профессор" - читать интересную книгу автора

- мы и сами не заметили, как он стал для нас наивысшим авторитетом, причем
почти во всех вопросах: не только в вопросах искусства или своей науки, но
- смешно признаться! - даже в быту мы начинали равняться на него. Сначала
стала выправляться наша дикция и интонации, потом мы заметили, что строже,
чем прежде, относимся к языку (более четко формулируем вопросы, что в
профессии экстрасенса иногда и не в его пользу, так как некоторые вопросы
должны быть неясны и двусмысленны, чтобы ответы на них были по возможности
более пространны); постепенно смягчился и стал не таким специфическим наш
юмор, впрочем, здесь было много буквально профессорского, так как у нас с
языка не сходили всякие его шуточки и остроты, за которые начальство бы
нас не погладило; потом мы помимо воли стали подражать его манерам и если
так и не выучились на джентльменов, то это наша вина, и, наконец, однажды
заводила появился в черном пальто и "Борсалино", но при этом сам выглядел,
как Борсалино [знаменитый гангстер, давший название весьма элегантной
шляпе]. "Нет, - с грустью подумал я тогда, - такая внешность, как у
профессора, даром не дается - она вырабатывается годами совершенно другой
жизни". И еще я подумал, что когда профессор полулежал-полусидел там, на
грязном асфальте, он не выглядел ни жалким, ни униженным, - он выглядел
достойно, как раненый, а жалкими и униженными выглядели мы.
Теперь, когда профессор описал нас со всеми нашими комплексами, я
понимал, что он наперед знает все наши ходы, а мы просто беспомощны против
него, и что нам давно пора сложить оружие, но мы продолжали наши действия
против него, прекрасно понимая, что единственным нашим выигрышем будет
безнаказанность, но нужно же нам было хоть чем-то оправдать свое
существование. Что же касается безнаказанности, то здесь мы знали, на что
рассчитывали. Конечно, профессор видел нас насквозь и мог прогнозировать
наши действия, но за это время и мы в какой-то мере узнали характер
профессора и тоже могли предположить, чего от него можно ожидать, точнее,
чего от него нельзя ожидать. Например, мы наверняка знали, что от него не
приходится ждать какой-нибудь подлости, хотя подлость, конечно, понятие
условное: скажем, все, что вызывается общественной необходимостью, не
может оцениваться в обычных нравственных категориях - ведь если дело идет
о пользе целого общества... Ну ладно, я ухожу не в ту степь. Я говорил о
том, что от профессора не следовало ожидать какого-нибудь подвоха, - так,
какая-нибудь шутка, - и если иногда он загонял нас в угол, то спортивно,
по-джентльменски, между нами, не навлекая на нас гнев нашего начальства,
ведь он и начальство ставил в тупик. И тогда, после нападения, он повел
себя как мужчина, то есть не стал делать никаких заявлений, поднимать шум
в прессе, привлекать к этому делу мировую общественность и так далее -
видимо, он посчитал это своим личным делом. А ведь если бы он сделал
заявление, то наше начальство потом отыгралось бы на нас за нашу грубую
работу. Но он по своей манере свел счеты более тонко, опосредованно. Он
заставил смеяться над нами весь мир. То есть персонажи были как бы
вымышленные, но мы-то знали, над кем смеются. Конечно, когда я говорю
"весь мир", я имею в виду читающую публику. Еще уже: публику, читающую
профессора. Но это тоже немало. Так или иначе, я хочу сказать, что
откровенного, склочного, кляузного подвоха от профессора ждать не
приходилось. Во всяком случае, пока он жив. Вот если бы с ним что-нибудь
случилось, тогда поднялся бы невообразимый шум, потому что к этому времени
профессора выдвинули на Нобелевскую премию, и теперь он был, как на сцене.