"Н.Я.Эйдельман. Последний летописец" - читать интересную книгу автора

еще и подружились. У отца от двух браков - шестеро детей. Николая сначала
учат дома, затем - Московский пансион; с 15 лет в Петербурге, в
Преображенском полку, откуда выходит в отставку поручиком, имея от роду 17
лет.
17-летний отставной поручик живет все больше в Москве жизнью, по
существу, "разночинской", трудовой; 23-летним отправляется в заграничное
странствие, возвращается с "Письмами русского путешественника", затем
сентиментальные повести, поэтические сборники, слава... Вот - канва.
Имеются, конечно, и подробности, но немного. Совсем немного! П. А.
Вяземский, десятилетия спустя, уж после смерти Карамзина, умоляет И. И.
Дмитриева, чтобы тот как можно больше вспомнил. "Если этого не сделать, то
жизнь Карамзина пропадет без следов".
Мы часто жалуемся, что ничего почти не знаем о тех или иных
обстоятельствах жизни Пушкина, Лермонтова, Герцена: куда там! Люди XIX века,
по сравнению с их отцами и дедами, на виду; сколько документов все-таки
сохранилось, сколько писем написано, сколько мемуаров напечатано! XVIII же
столетие во много раз молчаливее. Как мало, например, в биографиях
Державина, Радищева, Фонвизина живых рассказов, преданий, легенд, вроде
встречи маленького Пушкина с императором Павлом, который "велел снять картуз
и пожурил няньку", вроде лицейских шуток, журналов, вроде южных,
Михайловских анекдотов, поэтических черновиков, дневников, записок, без
которых мы просто представить не можем пушкинского жизнеописания...
Можно сказать, что в пушкинском смысле первых глав карамзинской
биографии как бы и нет совсем. Биографии нет и архива почти нет. Писем
родственных, сочинений детских, безделок юношеских не сохранилось совсем.
Симбирская глушь, да еще середина XVIII века: юго-восточный край
империи, начало великих пугачевских степей, мир замшелых душевладельцев
(гоголевские Иван Иванович и Иван Никифорович вдвое ближе к Европе). Но
именно оттуда является умный, образованный мальчик, незаметно (по крайней
мере, для нас!) овладевший французским, немецким, разумеется,
церковнославянским, а в более зрелые годы еще латинским, греческим,
итальянским, польским (попутно заметим, что и Державин, Радищев родом с той
же "волжской окраины")...
Из прошлого являются как бы случайно оброненные мелочи, по которым нам
приходится угадывать сокрытое... 32-летний Карамзин вдруг вспоминает в
письме к брату "заволжские метели и вьюги".
Незадолго до смерти признается другу-земляку Дмитриеву, что
воображением перенесся "на берег Волги, Симбирский Венец, где мы с тобою,
геройски отражая сон, ночью читали Юнга в ожидании солнца. <...> Даже стихи
Сумарокова к домику Петра Великого показались мне отменно гармоничными и
приятными в воспоминаниях юности. <...> Не забыл я нашего славного Белого
Ключа, ни 100-летнего Елисея Кашинцова, звонившего в колокола, когда
Симбирск праздновал Полтавскую победу, и бывшего гребцом на лодке Петра
Великого, когда он плыл в Астрахань, начиная войну Персидскую".
Природа, будто предвосхищающая пейзажи "Капитанской дочки"; книги, что
потом милы всю жизнь одним их присутствием в детстве. Пушкин вспомнит, как
внимал рассказам няни:

.............................. затверженным
Сыздетства мной - но все приятных сердцу,