"Борис Петрович Екимов. Родительская суббота (Рассказы разных лет) " - читать интересную книгу автора

кусков, когда жуешь на бегу. Здесь, на хуторе, в летнюю пору уже отработано
три-четыре часа. Первые дела сделаны, и можно, не торопясь, посидеть, еще и
побеседовать.
Летний стол - на воле, в тени. На столе в сковородке шкварчит
какое-нибудь жарковье: рыба, картошка, мясцо; парит в кастрюле молочная
каша, лучше - пшенная, с запекшейся желтой корочкой. Рядом - крупитчатый
творог, густая сметана, молоко пресное да кислое, крошеная зелень: огурчики
да помидоры, молодой лучок с нежными сладкими луковками, редиска, перец...
Глазам и чреву отрада. Похрумкиваешь да причмокиваешь. А потом - чай с
молоком, белыми пышками ли, румяными оладушками в каймаке.
Мне нравится этот поздний утренний час. В тени развесистой ивушки еще
держится холодок. И еда - в пору: аппетит разгулялся. Торопиться некуда.
Самое время для неспешной еды, разговоров, новостей нынешних и прошедших.
Приходят первые гости. Баба Катя - сухонькая востроглазая старушка по
прозвищу Газетка; газет она сроду не брала в руки, но знает всё. Дед Федор
объявится с первым, но не последним в нынешнем дне визитом.
- Беженка вчера с зонтиком гуляла, - сообщает баба Катя, поджимая
губы. - Туда-сюда, туда-сюда, при зонтике. Приглядный такой, с цветками.
- Либо в вашем куту дождик был? - усмехаясь, спрашивает мой приятель.
- Солнце, - объясняет баба Катя. - От солнца она хоронится. Боится
загореть.
- А куда ей загорать? Она и так жуковая, - удивляется дед Федор. -
Грузинка или армянка... Кто они?
- Лодыри, - веско произносит приятель мой. - Монастырь беззаботный.
Вот под зонтиком и хоронятся.
- У тебя одна песня, - заступается Валентина, жена его. - Может,
человек больной.
- Мигрень - работать лень...
- Может, аллергия от солнца или давление. У нас - пекло, вот она и
прикрылась.
- У тебя тоже давление, но ты с зонтиком не гуляешь. Лодырюки.
Спор этот давний и долгий. Приятель мой к дипломатии непривычен, режет
правду-матку. Жена его, Валентина, - другого, мягкого теста. Она жалеет
старых и малых, своих и чужих, людей и скотину. К ней подбрасывают котят да
кутят. Хуторские старухи в ней души не чают - она их лечит своими
средствами: ставит банки, растирает суслиным жиром да муравьиным спиртом,
не забудет побаловать печеным да рыбкою, когда муж поймает; секретничает,
потакая и сострадая стариковским заботам. Когда она уезжает в город, своих
проведать или по делам, старухи ждут ее, а потом признаются: "Тебя нет - и
полхутора нет. Мы об табе горимся, плачем... Сберемся и плачем..."
О беженцах у приятеля моего с женой спор давний. На хуторе приезжему
люду не больно сладко. Колхоз развалился. Теперь на хуторе - ни молочной
фермы, ни гуртов, ни отар, ни свинарника нет, ни птичника, ни амбаров, ни
мастерских. Раньше не хватало людей. Бригадир Христа ради просил: "Пойди
поработай..." Нынче лишь Шура Мормышка при должности. Другие и этого не
имеют, Мормышке завидуя.
- Алырники! Лодыри! - определил мой приятель. - Работать не хотят.
Почему не идут к Конькову бахчи полоть? "Жарко... - передразнивает он. -
Спина болит... Пыльно..." С зонтиком ходить - не болит спина? А от этого
зонтика лишь новый пискун появится. Да-да! У Мормышки появился сын хутора,