"Антуан Сент-Экзюпери. Мораль необходимости" - читать интересную книгу автора

сумею ему это объяснить. Чтобы втолковать ему это, следовало бы воззвать к
подобному, уже
испытанному им чувству, короче говоря, придумать какую-то параллель. Но
таких параллелей не существует. У меня просто нет никаких убедительных
аргументов, как бы я ни хотел заставить его понять. Мне придется не
разъяснять и даже не переубеждать, а обратить его. Да, именно обратить. То
есть постепенно подарить ему язык, пользуясь которым человек становится
богаче. А обращенный даст убить себя за свою веру, :: логикой его не
возьмешь. Логика не способна возобладать над тем, что не подлежит сомнению.
Над чувством заново родившегося. Кстати, потому-то я и был несколько
обеспокоен недоразумениями, возникшими из-за "Земли людей". Бразийак,
например, ставил мне в вину бесцельность самопожертвования моих героев(15).
Для Сент-Экзюпери, пишет он, само дело не важно. Важно, чтобы человек был
одушевлен делом. Но он забывает, что именно [зачеркнуто: религия] дело
порождает мучеников. А кроме того, я не знаю, что такое дело. Я знаю, что
такое язык. Дело, о котором говорит Бразийак, - это вовсе не перевозка
почты, но некий язык, поднимающийся над почтой, посредством которого я
устанавливаю между людьми - а также между людьми и их поступками -
определенную систему связей. И я, право, не вижу, что тут смущает Бразийака.
В христианстве, например, существуют обязанности, именуемые мирскими. Да,
старая крестьянка, подметая комнату и задавая курам корм, посвящает скромные
свои труды богу. Христианство, как мне представляется, стремится претворить
действие в молитву. Христианство обогащает душу, действие же в свою очередь
обогащает старую крестьянку. Меня подмывало сказать, что каторжник и
геолог-разведчик, вонзая лопату в землю, делают одно и то же. Но в первом
случае это действие отупляет человека. Во втором - воодушевляет. И в языке
обоих этих людей оно имеет совершенно разный смысл. Таким образом, дело не
есть дело, но язык. Но образ мышления. Система взаимосвязей. Структура.
Здесь-то и кроется чудо. Бразийак ставит мне в упрек погоню за героическими
доблестями. Я себя так и ощущаю. Но так я ощущал себя и когда писал эту
книгу. А если мне приписывают чувства, диаметрально противоположные моим, то
это просто означает, что я их плохо выразил. Да, конечно, мученика создает
дело. Поступок стоит чего-то лишь потому, что он совершен во имя великой
веры. Только при этом единственном условии он обогащает. Но какую религию
можно назвать благородной, кроме той, что возвышает человека? Нацизм я не
могу назвать благородной религией. Я вижу, что нацизм способен достичь
могущества Аттилы, возможно, исключительности Аттилы, но не вижу, как он
может подняться до Паскаля. Аттила или Паскаль? Я выбрал. Выбрал - между
девственным лесом и базиликой. Выбрал - между спокойствием исполинского
дерева с разросшимися корнями и совестью. Как и Бразийак, я выбрал свою
религию. Ту, что творит из меня человека, ту, что мне больше по душе, и
отныне мой долг - идти на смерть за этот необратимый выбор. Если я пошел в
монастырь, а потом вернулся в комитет радикальной партии, то это значит
одно: я выбрал. Обратился. [Между строк: но не в радикализм.] Однако решение
я принял не во имя логики. А во имя человека, который родился во мне. И
тогда поступок, если он животворящ, оказывается знамением, подтверждающим
истинность веры. Беспричинных поступков не существует, потому что не
существует поступка ради поступка. Каторжник и геолог совершают одни и те же
действия. Я не способен думать о своем действии вне цивилизации,
направляющей меня. Будучи византийским императором, я могу ослеплять