"Пророк из 8-го «б», или Вчера ошибок не будет" - читать интересную книгу автора (Курбатов Константин Иванович)

Глава четырнадцатая Снова сумасшедший физик

Лифт опять сдох. Я вошел в кабину, потыкал во все шесть кнопок, ругнулся и со злости плюнул на муаровую в голубых прожилках пластиковую стенку. Дармоеды эти механики по лифтам. Носом бы их в кнопки, чтобы знали, за что получают денежки. Небось в домах, где они сами живут, кабины и вверх и вниз бегают. А тут только вверх да еще через два дня на третий.

По лестнице я поднимался с трудом, словно какой-нибудь шестидесятилетний старец. К вечеру у меня неимоверно уставали ноги. Прямо подламывались. И не только от идиотской работы, на которой и присесть-то было некогда. После работы меня неизменно несло в кафе «Снежинка».

Разжиревший от безделья швейцар Никитыч в кафе меня не пускал. Его, видите ли, не устраивало, как я одет и побрит. Но мне было не до смокингов и бритья. Я жаждал лишь одного: встречи с подлецом физиком, который искалечил мне жизнь. Зуб, как говорится, за зуб. Око за око. Он искалечил мне. Почему же я не мог ему тоже что-нибудь искалечить, этому шизику?

В прошлый раз, когда никакие физики не вмешивались в мою личную жизнь, в конце концов все сложилось не так уж худо. Ну, мыл машины на станции технического обслуживания. А теперь? Что вышло из-за него теперь?

Вот почему я как дурак часами топтался теперь после работы у входа в кафе. На морозе, голодный, в прохудившихся сапогах. Топтался и заглядывал через мутные стекла, стараясь рассмотреть за ними мушкетерскую бородку и усики. Но физика не было. Он, разумеется, живо унюхал, что запахло жареным. А может, его и вообще никогда не было? Может, он мне приснился? У меня заходил ум за разум. Мне хотелось выть и кусаться. Я уже больше не мог. У меня отваливались ноги. Но жажда мести упрямо удерживала меня у входа. Я обязан был отомстить подлецу физику. Обязан!

Потом, вконец окоченевшего, злого, едва держащегося на ногах, меня неизменно тянуло на улицу Герцена. Я садился в трамвай и ехал. Словно в тумане, не совсем отдавая себе отчет, зачем еду и куда. Несколько раз я издали видел Таню. С другой стороны улицы. Подойти ближе к парадной я не решался. Таню провожал домой тот самый кучерявый пианист, с которым она когда-то выступала на концерте в Павловском парке.

На пианиста и Таню злости во мне накипело не меньше, чем на физика. Особенно — на пианиста. Хотя нет, на Таню — больше. Ведь сама же меня первая поцеловала. И смотрела на меня влюбленными синими глазами. А я раскис, возомнил бог знает что. И упустил из-за нее время, прозевал Машеньку. Нине Бочкаревой помог, а сам влип точно таким же образом. Вернее, не таким же, в сто раз хуже.

Когда я окончательно убедился, что с Таней каши не сваришь, то, разумеется, кинулся к Машеньке. Хотя она и не ахти что, но все же. Жили ведь как-то. Кинулся и получил от ворот поворот. «Ты разве не знал, Слава? Поздравь меня, я вышла замуж».

Она вышла. И я ее должен был поздравить. Я ее поздравил. Как умел. И сказал, что не шибко завидую ее мужу. Даже, пожалуй, вообще не завидую. Я ей все выложил, что думаю о ней, как о жене. Терять мне все равно было нечего.

Ну, а чего меня, спрашивается, после всего этого тащило на улицу Герцена? Не знаю. Дикая злость меня тащила, бешенство. И нестерпимая обида. Будь в моей власти, я сровнял бы Танин дом с землей. И всю бы ее улицу сровнял. Чтобы ничего и в помине не осталось. Но по улице ходили милиционеры. И косо поглядывали на меня. А я стоял и дрожал от холода, чувствуя, что у меня разрывается сердце и отваливаются ноги.

А после, проклиная все и всех, я полз домой. Благо от Герцена до Желябова совсем близко. Полз и еще был вынужден, как сейчас, подниматься пешочком по лестнице. Потому что механики по лифтам любят лишь получать денежки, а работать за них обязан дядя. Этих бы дармоедов механиков я бы тоже…

Где-то наверху, резонансом прокатившись по лестнице, стукнула дверь. По ступенькам звонко зацокали каблучки. Навстречу мне спускалась серебристо-серая, искусственного меха, заграничная шубка. Вишневого цвета лаковые сапожки легко припрыгивали и ехидно поцокивали.

Меня враз заколотило от этих самодовольных сапожек. Прямо взорвало. Но я сдержался.

— Стюардессам международных линий мое почтение! — устало поприветствовал я шубку. — Все цветешь, Галюнчик? И мужа себе оторвала что надо. Летчики первого класса, они ведь на Невском не валяются. Хы-хы-хы-ы!

— Пропусти меня, — попросила Галя. — Я спешу.

И откуда только в людях берется столько спеси и высокомерия? Я с ней по-хорошему, а она сразу поджимает губы.

— В рейс? — ласково спросил я, сдерживая поднимающийся во мне клекот.

— Пусти, — попыталась она отстранить меня рукой.

— Да ну? — проговорил я. — А про то, что мне с детства все известно наперед, ты знаешь? Конечно, знаешь, мой пупсик. Так вот, я хочу тебя предостеречь: сегодня ночью ваш реактивный самолетик нырнет с десяти тысяч метров в океанчик. Буль-буль! Торопись, мой котеночек. Скорее. А то не успеешь искупаться. Хы-хы-хы-ы!

Отступив, я вежливо пропустил ее. Даже сделал приглашающий жест рукой.

— Прошу вас, принцесса. Очень сожалею, что мы видимся с вами в последний раз. Очень. Прошу.

— Слава, — испуганно прошептала она, отступая от меня и прижимая к груди сумочку. — До чего же ты докатился, Слава!

— Буль-буль, котеночек, — нежно повторил я. — Буль-буль!

Она несколько секунд смотрела на меня застывшими круглыми глазами. Как на привидение. Молча. И, проскользнув мимо, сказала уже с нижней площадки:

— Мне страшно за тебя. Слава. Соберись ты, начни жить снова, как все люди. Ведь у тебя еще не все потеряно.

— Чего? — удивился я. — Снова?

Она меня совершенно ошарашила своим «снова». У меня даже в голове загудело. Снова! А что? Вместо того чтобы разделывать подлеца физика под орех, взять и потребовать с него еще десять лет. Если можно один раз вернуться назад, то почему нельзя вернуться дважды? Спортсменам на соревнованиях по три вон попытки дают. Прыгай на здоровье, пока не перепрыгнешь.

Но перепрыгну ли я со своими ногами? Не получится ли еще хуже, чем теперь? А разве может быть еще хуже? Да и с кого мне требовать? Где тот идиот физик? Где он?

— Дура! — крикнул я, перегнувшись через перила. — Стюардесса фиговая! «Снова» бывает только в сказках. Передай привет рыбкам в океане, которые будут тебя кушать! Хы-хы-хы-ы!

Я проводил Галю взглядом до самого низа. Взглядом и разными словами. Стоял, пока внизу не затихли каблуки и не стукнула в подъезде дверь.

Снова! А что, если бы вдруг действительно снова? Почему у меня в конце концов все получилось так паршиво? Началось, как и в прошлый раз, опять, разумеется, с Зарубина. Чтоб ему, обормоту, в младенчестве соской подавиться! Нет, лучше бы ему Веня Сипатый выбил тогда оба глаза, начисто. И во второй раз мы бы с ним больше не встретились. Учился бы «великий математик» где-нибудь в школе слепых да помалкивал.

А без Зарубина, считай, десятилетка была бы запросто у меня в кармане. Это уж точно. И дальше все как по маслу — без унитазов, штукатурки, армии и прочего. С десятилеткой в любой тебе институт открыта дорога. Мама уж как-нибудь пропихнула бы меня в институт. В крайнем случае, в какой-нибудь ветеринарный. Ведь после окончания ветеринарного вовсе не обязательно лечить коров. С дипломом можно в любой конторе сидеть да подшивать бумажки. Зарплата, правда, не ахти, зато всегда в рубашечке и при галстуке. И руки всегда чистые. Ну, а приварок, если захочу, я могу в любом месте сварганить. И Таня не стала бы тогда фордыбачить, придумывать про ботинки.

Таня… Что я ей такого сделал, Тане? За что она испоганила мне жизнь? За то, что я полюбил ее? На самое светлое, что есть в человеке, она ответила предательским ударом в спину.

Вот и верь после этого людям! Нет, не мог я им больше верить. Все, все они одинаковые, все гады, проходимцы, лжецы и лицемеры! И все будто специально задались целью измываться надо мной, портить мне жизнь, ставить подножки.

Кем только я не поработал из-за Тани, после того как у меня отобрали водительские права и уволили с автобазы! Из-за того типа со стальными зубами хотели даже судить, да мама выплакала у директора, чтобы меня взяли на поруки. И они сначала взяли, для виду. А после сами же, прохиндеи, и уволили. Я и кочегаром после того в котельной работал, и носильщиком на Московском вокзале, и грузчиком в Трансагентстве. И всюду мне попадались одни шкурники и карьеристы, которые смотрели в рот начальству и изо всех сил старались выслужиться. А я так и не научился выслуживаться. И все время оказывался в стрелочниках.

Как раз в то время, когда я уволился из Трансагентства, я встретил в автобусе своего школьного друга Димку Соловьева. Я прочитал, что на Невском машиностроительном нужны работники в транспортный цех. Позвонил в отдел кадров. Сказали, чтобы приехал утром. Я сдуру и поехал. И узнал в автобусе Димку, который, как всегда, спал. Держался в толкучке за хромированную перекладину над головой и дрыхнул. Рядом с ним его отец за перекладину держался. Оба в одинаковых фуражках, пижоны. Студент-вечерник Димка Соловьев и его папочка.

Чего, интересно, Димка мог им там, на заводе, наработать, когда он и в школе-то просыпался лишь ко второму уроку? А тут, вишь, и формовщик, и студент. Ясно, папочка по блату протащил. А в студенты Димка из-за моды подался, чтобы нос по ветру держать. Я превосходно помнил, как Димка учился в школе. Все больше клюшкой учился, а не головой. Студент!

И так всюду, куда ни сунься. Блат, небось, знакомства, родственнички. Папочка сыночка тянет, сыночек — дружка. Не подмажешь, не поедешь. Сухая ложка, сами знаете, рот дерет. Что мне тот раз на заводе сказали? Понятно что. Я ведь без знакомств. Полистали для блезиру трудовую книжку, позвонили зачем-то в Трансагентство, откуда я уволился сугубо по собственному желанию, и:

— Простите, но вы, к сожалению, немножечко опоздали. Мы лишь вчера заполнили в транспортном все вакансии.

Прямо в глаза врут. «Заполнили!» А у самих перед входом доска висит: «Требуются». Выходит, кто-то, который егозит перед ними, тот требуется. А такие, как я, им не подходят.

Мне в тот день страшно захотелось выпить. С обиды. Но разве дома хоть копейку найдешь? Мамочка с собой все деньги таскала. Сложит в сумочку и не выпускает из рук. Она вообще, после того как уехал отец, словно сказилась. С отцом всю жизнь процапалась, а как он от нее дал деру, набросилась на меня. Получилось, что и для собственной мамаши я попал в стрелочники.

Сколько я помню отца, он почти всегда молчал. И уехал он тоже молча. Собрал чемодан, на котором обычно сидел перед телевизором, сказал «бывайте» и укатил. Мама вначале и внимания не обратила, что он собирается. А как убедилась, что всерьез, вцепилась перед дверью в отцовский рукав.

— Нет, — сказал отец, — довольно с меня. Ты с первого дня рождения нашего деточки заткнула мне рот и сделала все, чтобы вырастить из сыночка отъявленного мерзавца и паразита.

— Батя! — вскинулся я. — Ты давай поосторожней на поворотах! За такие словечки, знаешь…

— Вот, вот, — сказал отец. — Бывайте…

И уехал куда-то на север.

Мне всегда казалось, отец для матери — пустое место. А тут уехал, и она стала кидаться на меня по поводу и без повода. Втемяшила себе в голову, что я разбил семью. Какую семью? Была ли у нее когда-нибудь семья?

— Я в тебя всю душу вложила, в дубину стоеросовую! Я жила только для тебя! Но правильно говорят, что лучше иметь плохого мужа, чем хорошего сыночка. Все вы, сыночки, одинаковые. Что вон Глеб сделал со своими? Какую Бугровы квартиру имели! Какой отец пост занимал! Все прахом! А я чего жду?

Она не стала ждать. Через несколько месяцев в комнате исчез и второй чемодан. Мамочка бросила меня на произвол судьбы и укатила к папочке на север.

Но в тот день, когда мне натянули нос на Невском машиностроительном, мы с мамочкой еще жили вместе. Только денежки у нас были врозь. А то, что я временно без работы и в кармане у меня пусто, ее не шибко трогало.

«Соберись ты, начни жить снова!» Вот ведь идиотка-то, эта фиговая стюардесса. «Снова!» Взяла бы сама да попробовала. Я уже один раз попробовал.

На третьем этаже на перилах сидела серая кошка. Над самым обрывом в лестничный пролет. Поджала, паразитка, как ни в чем не бывало под себя лапы и сидела. В скудном свете площадки зелеными фонарями горели два застывших глаза. Я представил, как она великолепно замурлычет в пролет, эта серятина, если ей съездить по фонарям. У меня даже дыхание перехватило, когда я подкрадывался к кошке. Я даже про ноги позабыл, которые у меня подкашивались от усталости.

Однако кошка попалась ушлая. В пролет ей планировать не захотелось. Яростно фыркнув, она хищно шкрябнула меня по руке. И, взвив столбом хвост, мягкими скачками унеслась вверх по ступеням.

— Во зараза психованная! — ругнулся я, высасывая из ранки на руке кровь. — Разведут собак-кошек, проходу от них нету. На людей уже кидаются, бешеные.

Я злобно ткнул ключом в скважину замка и протопал по коридору к своей комнате.

Вещей с маминым отъездом в комнате поубавилось. От трех чемоданов, что обычно плашмя лежали друг на друге у телевизора, остался один. На стульях — ни кофточек, ни платьев. Между пустыми картонными коробками на серванте сиротливо приткнулся бронзовый подсвечник. Второй я недавно спустил за пятерку. На столе привычная гора грязной посуды. На телевизоре чайник, из которого отец когда-то глотал рыбок, и закоптелая сковородка.

Телевизор почему-то работал. Седой дядя на экране что-то говорил и вертел в руках очки.

— А теперь мы попросим показать нам кусочек из этого фильма, — сказал дядя.

Оказалось, передавали «Кинопанораму».

В стеклянной колбе на экране покачивалась жидкость. Человек в белом халате стоял ко мне спиной. Он держал колбу и смотрел сквозь нее на свет.

— Что ж, — сказал человек кому-то, стоящему рядом с ним, — еще немного, коллега, и вы сами убедитесь, что находящиеся в этом растворе микроорганизмы не подчиняются привычным для нас законам времени.

Кадр сменился. Теперь двое разговаривающих оказались ко мне лицом. И я от удивления чуть не сверзился с чемодана. Колбу в руке держал сумасшедший физик! Это был он! Собственной персоной! Ошибиться я не мог. Те же мушкетерские бородка и усики, те же немного осоловелые глаза с припухшими веками.

О чем они там говорили, я не понял. Мне было не до этого. Я уставился на психа-физика и совершенно ничего не соображал.

Я просто не верил тому, что видел. Я даже протер глаза. И растерянно огляделся по сторонам. Нет, все на месте. За темным окном неслышно падает мокрый снег.

В поле цвели колокольчики и ромашки. Вдали, тяжело отрываясь от земли, взлетал реактивный лайнер. Шизик-физик прощался у самолетного трапа с красивой женщиной. Он ее в чем-то пытался убедить, но она задумчиво покачивала головой. В иллюминаторе, сопровождаемые джазовой музыкой, поплыли кучевые облака. Мой физик стоял у прилавка в гастрономе, и девушка взвешивала ему нарезанную тонкими ломтиками колбасу.

Насмотреться на физика как следует я не успел. Кино оборвалось. На экране вновь появился ведущий «Кинопанорамы».

— Мы пригласили к нам в студию, — сказал он, — режиссера и исполнителя главной роли в этом фильме.

И тут я совсем обалдел. Впору было бежать вызывать «скорую» и добровольно переселяться в дурдом. На меня в упор смотрел и чуточку улыбался тот самый артист, который однажды приезжал к нам на станцию мыть свою «волгу».

— К этой роли, — заговорил он, доверительно улыбнувшись мне, — я готовился очень давно. И, как это нередко бывает, мне помогла случайная встреча. Я познакомился с одним любопытным молодым человеком. Потом мы встретились еще раз. Признаюсь, я поступил не совсем честно, обманул его: я пришел на встречу в гриме своего героя, одержимого сумасбродной идеей физика. И молодой человек ничего не заметил. Но то, что я так долго и безуспешно искал, после того свидания сразу нашлось.

Что он там молол, этот артист? Неужели он говорил обо мне? Я вдруг отчетливо уразумел, что он говорит именно обо мне. Да, да! Обо мне, о Гремиславе Карпухине! Это я помог ему сделать фильм! Я!

Но почему же, если это действительно так, он не называет моего имени? Хочет всю славу присвоить себе? А я опять сбоку припека. Ему, выходит, и почет и денежки, а мне? Нет, все, все они, гады, одинаковые!

— Да, все мы, к сожалению, одинаковые, — неожиданно согласился артист, хотя я вслух не произнес ни слова. — Все мы что-то делаем хорошо, а что-то плохо. Но не было бы ошибок, нам не на чем было бы и учиться. Однако встречаются люди, которых собственные ошибки ничему не учат. Им кажется, что ошибки совершаются только по чужой вине. Как правило, из подобных людей вырастают озлобленные на весь мир неудачники. Чаще всего они пребывают в так называемом «чемоданном настроении». Не научившись жить сегодня, они как бы все время собираются в завтрашний день, который для них никогда не наступает. Вот об этом-то и будет наш фильм, выход которого на экраны с волнением ожидает вся наша съемочная группа.

Артист слегка кивнул. В телевизоре запрыгало изображение, и от края до края побежали горизонтальные полосы.

Они, значит, ожидают. Чтобы загрести денежки. А я?

А что я? Плевать я хотел на все их ожидания. И на все их умные фильмы. На всё я хотел плевать!

У меня гудели ноги. Но я не мог заставить себя нагнуться и снять сапоги. Я сидел и тупо смотрел на бегущие по телевизору полосы. Сидел и абсолютно ничего не соображал.