"Евгений Елизаров. Исторические портреты (Петр I, Иоанн Грозный, В.И. Ленин) " - читать интересную книгу автора

в душе каждого, то полное погружение в эту нравственную бездну по праву
может быть сопоставлено с попыткой взглянуть прямо в Его глаза. Способна ли
человеческая психика выдержать встречный взгляд?... Так что видеть в этом
самоотчуждении изначальной свободы одну только негативную составляющую было
бы совершенно неправильным. Вековое средство самозащиты, оно играет и
охранительную роль.
Правда, оно же может обернуться и преступлением. Вспомним и другое, как
философия Ивана преломляется в голове Смердякова. Ведь здесь эта формула
превращается в снятие всех запретов, извне наложенных на человека. Впрочем,
было бы глубоко ошибочным видеть в Смердякове что-то одноклеточное, для
которого Бог - это только внешняя острастка и не более того.
Не видя возможности открыто претендовать на равенство, дарованное
происхождением, он перед самим собой ни в чем не хочет уступать Карамазовым.
Не принимая всерьез Алешу и презирая Дмитрия, он склоняется только перед
одним - образованностью Ивана. Вот то, пожалуй, единственное, чего он в силу
униженного своего положения так и останется лишенным навсегда, в чем ему уже
никогда не сравняться с Иваном. Но и здесь дает себя знать воинствующее
самолюбие лакея, воинствующее неприятие бастардом никаких других объяснений
собственной униженности, кроме как злой "не-судьбы". Вот и пыжится он самому
себе доказать, что по своему интеллектуальному потенциалу он ни в чем не
уступает сопернику. Отсюда-то и тяга его к "умным" разговорам. Но природного
ума он и в самом деле не лишен. Поэтому устранение Бога хоть и
воспринимается им как снятие внешних ограничений, но все не же столь уж
прямолинейно и примитивно. Признавая авторитет Ивана в сфере сложных
философских построений и вместе с тем не будучи в состоянии до конца понять
всю его тонкую метафизику, Смердяков просто перекладывает ответственность за
свои собственные деяния на саму философию Карамазова. Пусть Бога нет, но
ведь есть же (по доводам этого интеллигента) какой-то иной субстрат
справедливости. И если в построениях Карамазова носителем этой
справедливости в конечном счете должен являться Разум человека, то в
представлении Смердякова, не обремененного университетским образованием, это
начало оказывается такой же трансценденцией, как и надмировая сущность, но
теперь уже во всем альтернативной Богу. Альтернативность же Богу неминуемо
означает собой и альтернативность совести. А в этом случае действительно
позволенным оказывается все. Ведь и альтернативный источник нравственности
должен иметь какую-то свою, принципиально отличную от налагаемых совестью,
систему запретов. Велениями своей совести в этом случае вполне допустимо
пренебречь; отсутствие же явственно различимого голоса этого иного источника
легко может быть истолковано как абсолютная приемлемость для него всего
того, что делает освободившийся, наконец, от Бога индивид.
Впрочем, это, наверное, и справедливо: ведь если философия отнимает у
человека Бога, то ответственность за его возможный грех она обязана взять на
себя. Никакие ссылки на то, что элиминация Бога вовсе не означает собой
элиминации совести, приниматься не могут, ибо для поколений и поколений одно
всегда было голосом Другого. И следовательно, если химерой оказывается Бог,
химерой оказывается и совесть. Поэтому-то "все позволено" и обнаруживает
себя как полное устранение всякой ответственности при в сущности полном
сохранении свободы.
Правда, все это справедливо только в отвлеченной умозрительной сфере,
поэтому в конечном счете и здесь ум вступает в конфликт с совестью. И здесь