"Извек" - читать интересную книгу автора (Аладырев Святослав)

Глава 5

В город въехал далеко заполночь. Направил коня к знакомой корчме. Ввалился пошатываясь, будто пол ночи гулял в другом месте. Вопреки обыкновению, корчма была тиха и почти пуста, если не считать нескольких человек, спящих кто за столами, кто под столом. Извек хлопнул заспанного корчмаря по плечу и, заплетающимся языком, старательно выговорил:

— Тащи чего в клюв кинуть, а то с вечера пивом подкреплялись, бражкой закусывали, а вином запивали. Пора уже и зубы во что-нибудь воткнуть.

Хозяин сонно кивнул, натыкаясь на столы и лавки, двинулся за едой. Зная неприхотливость Сотника, принёс остывшей каши, плошку сметаны и бок печёного осетра. Постоял, глядя как гость набросился на пищу и, подумав немного, притащил вдобавок кусок пирога и крынку кваса. Извек благодарно кивнул, хлебнул прямо из крынки и вернулся к каше.

Из-под соседнего стола, распугивая опухшей рожей зазевавшихся тараканов, выполз знакомый путятинский ратник. Медленно осознавая где находится, повёл взглядом по столу, пока мутные очи не наткнулись на кружку. Неверной рукой сцапал, поволок к себе. Ощутив, что на дне что-то плещется, неверяще поднёс к носу, понюхал, облегчённо вздохнул. Прислонив бадейку к губе, обеими руками, бережно запрокинул. Выцедив последний глоток, сплюнул утонувшую за ночь муху, потряс кружку над раскрытым ртом. Поймал языком последнюю каплю, беспомощно оглянулся на Сотника. Извек, не переставая жевать, приглашающе махнул рукой. В красных глазах страдальца мелькнула неподдельная радость. Корчмарь понятливо вздохнул и устало побрёл за бражкой.

— Поздорову ли живёшь, Сотник? — прохрипел дружинник, грохая на стол порожнюю кружку.

— Поздорову, Мизгирь, поздорову. Надо бы здоровей, да некуда. А ты как?

Похмельный ратник глянул в лицо Извека, но быстро отвёл глаза. Рассматривая свои дрожащие пальцы, несколько раз кивнул.

— Тоже здоровей некуда. И веселей некуда. Особенно после вчерашней забавы.

— Эт которой? — невозмутимо поинтересовался Извек. — Что-то я не слыхал о праздниках. Разве что, пока меня не было, что-то новое выдумали.

— Ага, выдумали. Крещением зовётся. Такое веселье, что в башке до сих пор одни ошмётки вертятся.

— Да что было—то? — продолжал дурковать Сотник.

— Чужого бога славили! — процедил Мизгирь сквозь зубы, медленно распаляясь от непонятливости собеседника: — Пока ты на заставе прохлаждался, мы тут нового господина себе на шею сажали. Христосом зовётся, на перекладине висит, да всех жить учит! Потом купанье объявили, да так все обрадовались, что копьями подгонять пришлось. А тех, кто не шёл… по княжьему приказу железом рубили, не глядя кто стар, а кто мал.

Мизгирь, забыв про кружку, подался вперёд. Глаза стали дикими, щёку дёргало судорогой, слова срывались с губ и гвоздями били в уши.

— Я двадцать пять годов прожил, а не помышлял, что придётся на нашей земле свой же люд рубать. И за что?! За какое-то чучело, у которого все люди — рабы божьи? Я с пятнадцати лет в походах, всякого насмотрелся, но чтобы наёмных печенегов посылали волхвов ловить, такого и в горячке не видывал.

Голос его сорвался на крик:

— И людских глаз таких не видывал! Ты их рубишь, а они стоят с детьми на руках и смотрят тебе в глаза! А в реку не идут! — его кулак хрястнул по столу. — Не идут они в реку! Понял?! Мизгирь умолк, губы задрожали. Сглотнув комок в горле, уже тихо продолжил:

— Так, что радуйся, что на засеке отсиделся.

— Радуюсь. — тихо обронил Сотник.

Мизгирь отставил кружку и приложился прямо к кувшину. Кадык под чёрной бородой запрыгал. Опустив пустой кувшин, утёрся ладонью.

— Опосля вчерашнего новый приказ. Велят удальца сыскать, который одному из чернецов шею свернул. Их, монахов этих, давеча семь штук передушили. Народ наш сам знаешь какой: коли кривда на двор лезет, сам князь не указ, кишки враз выпустят. Однако, тут случай особый. Этот чернец, Егорий, личный доверенный самого Сарвета. Потому, видать, и кличка была — Холм Огородный, что главный осведомитель в важных делах. Так вот его вчера вечером, в одной из крещённых весей, дохлым нашли. На дровах валялся, мокрый, да обгаженный, а морда на спине. Кто-то гораздо постарался, башку едва прочь не отвернул. Нынче будем искать кто. Только думаю вряд ли найдём… даже если отыщем. Половина наших с ним брататься готовы, не то, что ловить. Для виду придётся, конечно, пометаться по округе. Да Владимиру, небось, забот и так вдосталь, скоро сам забудет.

Сотник заставил себя прожевать очередной кусок рыбы. Глотнув кваса, перевёл разговор на другую тему:

— А что княжий отряд печенегов?

— Наймиты—то? — нахмурился Мизгирь. — Этих, ещё третьего дня, послали волхвов отловить, чтобы помех новому богу не чинили. Князь не глуп, знает, что наши в таком деле без пользы, вот и направил басурман. Да только не сдюжили они. Эрзя правильно смеялся: куда им до огурцов, когда они с рассолу дрищут.

— Что так? — настороженно поинтересовался Извек.

— А то, что объехали все ближние капища и почти никого не нашли. Потом один мил человек посоветовал на лесном погосте поискать, у Селидора. Ну те, с дуру и поискали. Ни один не вернулся, все три сотни окрест погоста полегли. Видать от волхвов Перуну хорошая жертва досталась.

Сотник приложился к крынке, помолчал, шутливо вздохнул.

— Зря они туда поехали. Синего Волка, в лесу и с полтыщей не словишь, а ежели ещё с волхвами… — Извек покачал головой. — Тут уж лучше самим себя зарезать — хоть мороки меньше.

С улицы донеслась перекличка третьих петухов. За соседними столами зашевелились ещё двое похмельных. По привычке, сперва лапнули ножны, потом открыли глаза. Сотник поднялся и, поймав взгляд корчмаря, опустил на угол стола монетку.

— Промочи ребятам горло, а мне пора.

Мизгирь протянул волосатую ручищу и, стиснув на прощанье предплечье Сотника, негромко проговорил:

— Ступай, друже. Встретишь того, кто чернеца Егория приплющил, налей ему от нашего имени.

— Налью, — честно пообещал Извек и подался к дверям.

После перегара корчмы, утренний воздух зазвенел в голове и растёкся по телу родниковой свежестью. Почувствовав хозяина в седле, задремавший Ворон стукнул копытом, встряхнулся и привычно направился на двор воеводы. По дороге несколько раз обходил пятна почерневшей земли, видать и в Киеве не обошлось без резни. До дома воеводы не попалось ни одной живой души. Не обращая внимания на надрывающегося пса, Сотник спешился, взошёл на крыльцо и грохнул кулаком в дверь. Пождал, грохнул ещё. После третьего удара изнутри послышались шлепки босых ног. Сонный голос сварливо помянул Чернобога, чуть погодя скрипнул засов. Дверь приоткрылась, пропуская опухшую поцарапанную рожу с заплывшими глазами. Мутный взор медленно осветился пониманием и Извека едва не свалило волной перегара.

— А, птичье вымя… Воротился значитца? Чё ж с ранья припёрся? Валяй спать. Опосля завтрего явишься, коли раньше не покличу. Валяй…

Грохнуло. Сотник в раздумьи поглядел на захлопнувшуюся перед носом дверь и, плюнув на рычащего пса, двинулся к Ворону. Внезапно почувствовал, как усталость навалилась на плечи, будто лодья гружёная камнем. В самом деле, теперь бы упасть битым лебедем, и пусть Дрёма[26] стукнет по голове так, чтобы не просыпаться до вечера…

…Разбудил крик вечерних петухов. В доме было темно, а за окном краснел затухающий небосклон. Сотник потянулся, понял, что проспал от рассвета до заката и, как говорил Мокша, день прожит не зря. В животе ощущалась пустота, как в дырявой суме калики. Под громкую перебранку голодных кишок, Извек умылся и отправился в журку: самое время ублажить тоскующее брюхо, да прислушаться к новостям. Не особо удивился малолюдным улицам. По всему, народ ещё не отошёл от давешнего крещенья. То тут, то там со дворов доносились плачи, причитания, вой собак. В конце улицы мелькнул конный разъезд, проехало четверо. Видать не шибко порадовал новый покон, если караулы удвоены.

В корчме было тише обычного, еды почти не видно, питья же прибавилось втрое. Лица сплошь невесёлые, говоры негромкие, взгляды кислые. Баклажки опрокидывали чаще, надеялись залить горечь в душе, но, судя по ссутуленным плечам, без особого успеха.

Эрзя, подперев щёку кулаком угрюмо глядел в кружку. Круглолицый Мокша только шевельнул лопатоподобной ладонью.

— Не стали тебя будить, и так вернулся чуть свет. Ведаешь ли что тут без тебя было?

— Ведаю, ведаю, — спешно ответил Извек, двигая к себе нетронутое блюдо с кашей. — Как сами-то?

— Вот пытаемся понять, — отозвался Эрзя, решившись всё же отхлебнуть из кружки. — Сами вроде ничего, токмо на душе будто Ящер нагадил. А у Владимира на дворе пир, созывают всех, кому не лень, новый покон славить.

— Чё ж не пошли?

— Охоты нету, — буркнул Мокша. — Да и поганых—самотных[27] многовато набежало. Из дружин только путятинские, да и то не все. Остальные вовсе не наши. Сарветовы подстилки, Черняховские прыщи, да иудеи с ромеями. Рвут глотки, кто кого громче Красно Солнышко восхвалит, да нового бога помянёт.

Извек жевал, изредка поглядывая на друзей. Покончив с кашей, промочил горло, прислушался к затихшему брюху и повторно потянулся за пивом.

— Слыхал я, Перуна с Могурой давеча закорчевали и в огонь, вместе с волхвами.

Мокша, не глядя на Сотника, еле заметно кивнул. Извек же, будто не заметил сжатых губ, продолжил расспрос:

— Белояна тоже пожгли?

— Белояна то? — хмыкнул Эрзя. — Да ты, Веша, никак с дуба рухнул. Он же намедни Владимиру жизнь спас, целое покушение расстроил. Нет, Белоян при князе, и в полном здравии.

— Так волхв же, — удивился Извек. — Тем паче, что с медвежьей мордой нового покону и не выговорить.

Эрзя понизил голос, заговорил в стол, так, что слова едва долетали до ушей Сотника.

— У Белояна, в последнее время, один покон: оберегать князя. Владимир его единственное детище, вот и бережёт робича, закрывая глаза на любую дурь дитяти. Оно и понятно, на старости лет хочется хоть кому-то быть нужным, а там хоть трава не расти. Князь это прекрасно знает, потому и доверяет. А на то что волхв, ему совершенно наплевать.

Эрзя умолк, а Мокша снова кивнул и, сопнув широким носом, добавил:

— Да Владимир с самим Ящером побратается, если ему с этого выгода будет. Это у него только на словах честь, доблесть, величие земли русской… На деле же, во главе угла, величие Владимира Красно Солнышко.

— Похоже на то, — согласился Извек. — Не даром тать Залешанин едва не правой рукой стал, а раньше его, душегуба, в нужнике бы утопили, или меж берёз раздёрнули.

Эрзя с Мокшей переглянулись, а Сотник хрустнул сжатым кулаком и сквозь зубы продолжил:

— Рагдая же и не вспоминают. А герой был каких поискать.

— Герой хорош мёртвый, — мрачно проворчал Эрзя. — Дабы его именем оправдывать свои дела и наставлять верности доверчивых юнцов.

Все трое надолго замолчали. Подливали из кувшинов, поглядывали на сидящих за другими столами. Судя по выражениям лиц, те тоже кисли. Разговоры не клеились и паузы заполнялись обильным питиём. Хмель медленно но верно заползал в головы, притупляя кручину и застилая глаза вязким туманом. Сотник прислушивался к беседам, но в корчме, будто сговорившись, избегали вспоминать давешнее крещение. Наливались брагой мрачно, со злостью, почти силой вливая хмельное питьё в протестующие глотки. Потухшие глаза мутнели, в непривычной тишине то и дело слышался зубовный скрежет.

Уже не раз в сумраке корчмы сверкал взгляд Микулки. Молодой витязь явно имел серьёзный разговор к Извеку, но терпеливо ждал пока народ разойдётся на отдых. Захмелевший Мокша уже в третий раз порывался брататься со всеми, но, влекомый под руку более трезвым Эрзёй, затих и со слезами на глазах подался к выходу. Следом двинулся вечно задумчивый Велигой с простодушным Репейкой. Зашевелилась и троица, сменившаяся с дальней заставы: Лют, Коростель и Полаб. Долго толклись в дверях, никак не попадая в широкий проём и цепляя плечами доски косяка. Когда же наконец миновали порог, затянули протяжную песню. Сквозь притворенную дверь донёсся могучий запев трёх лужёных глоток:

Корчма потихоньку пустела. Придерживая за плечи хмельного Льока, двинулись домой Сухмат и Рахта. За ними потянулись ещё несколько человек. Вскоре поднялись и приятели Микулки. Проводив их нетерпеливым взглядом, молодой витязь окинул корчму острым взглядом и подсел к Извеку. Сотник хлопнул по крепкому плечу.

— Сам-то как?

— А что нам сделается? Мы при Владимире, как у Перуна за пазухой. Разок-другой на глаза попались и живём себе припиваючи. Пиво надоест — хлебаем бражку, бражка наоскомела — медами запиваем. И службу правим как велено: надо подвиг — сделаем подвиг, надо волю князя утвердить — утверждаем. Надо терпеть выродков, что при дворе крутятся — терпим.

Микулка помолчал, сжал кулак, похрустел мослами, добавил:

— Пока терпим. Пока!

— Вот и гоже! — улыбнулся Извек. — И надо терпеть до поры до времени. А там уж как придётся.

Сотник наполнил свободную кружку, но Микулка отодвинул угощение, нахмурился.

— Бедулька тут одна народилась. Сарветовы псы на тебя зубы навострили. Злятся, твоему непочтению и тому, что в делах их не помогаешь. Проведали, что лучше прочих округи знаешь и желают, чтобы ты к ним на доклад ходил, рёк как народ живёт: кто по старым поконам, а кто по новым. Ещё хотели заставить тебя проводником стать, чтобы тайные капища показал, на волхвов их выводил, укромы искал. Однако, чуяли, что не пойдёшь на это и ломали головы как тебя примучить. Нынче, почитай, удумали.

— О как! — невесело улыбнулся Сотник. — Ну и…

— Чернях с Сарветом брякнули у князя, будто возле убитого Егория Холма Огородного твой след видели. Дескать, надо тебя прищучить, да заставить отслужить свой грех.

Извек напрягся, но глаза держал весёлыми. Спешно соображал, мог ли оставить следы на утоптанной земле. Ничего не подозревающий Микулка тем временем продолжал:

— Владимир уж было согласился отдать им тебя на наказание, да наши вовремя обмолвились, что тебя в то время на дальнюю засеку посылали. Потом и воевода припомнил, что ты на следующий день, утром вернулся и при Егории оказаться никак не мог. Так что остались они с хреном от пожилого зайца. Но думки свои, псячьи, наверняка не оставили. Ты бы остерёгся что ли, да почаще пред княжьи очи появлялся, глядишь Красно Солнце сподобится, да чином одарит. Кое-кто из врагов хвосты бы маленько поджал, поутих, а то и вовсе языки свои в дупы позасовывал.

Сотник незаметно перевёл дух, хмыкнул, сводя всё к шутке.

— Чины говоришь? А на кой они мне? Меня и так любая собака Сотником кличет, чем не чин? Чай, не мелочь какая… цельный сотник! Хотя мне и в десятниках не скушно!

— Да ты же, ежели бы не твой характер, давно бы тысяцким стал.

— Как княжьи псы Добрыня и Путята? — прищурился Сотник.

— Как Извек! — недовольно пояснил Микулка. — А так нажил себе врагов целую свору и мыкаешься из-за их козней, как неприкаянный. Чернях вон, сука, дерьмом весь исходит, придумывая как тебя извести. Сам, скотина скотиной, ничего, кроме как к князю ластиться, не умеет, а ходит в любимчиках. Ты же, как пробитая лодья, едва на плаву держишься.

— Ну, не так, чтобы совсем еле держусь… — пожал плечами Извек. — Люди же знают, кто есть кто.

— Так то люди. Люди всегда всё знают, да только толку от этого мало. А князь, если бы не любил кулачные потехи, давно бы прислушался к Черняховским паскудствам и заслал бы тебя на веки вечные в какую-нибудь глухую засеку. А так конечно! Любит наше Солнышко поглазеть на своего надёжу—бойца, кувыркающего всех подряд, от цареградских поединщиков до мордоворотов ярла Якуна и заезжих новгородских силачей. Особливо после того, как ты, с перепою, да с недосыпу, повалял Ваську Буслаева. Только привечает тебя, как бойца—кулачника. А достойно ли тебя такое?

— Да знаю, — досадливо поморщился Сотник. — Думаешь мне нравится в потешных бойцах ходить? Однако, при нынешних песнях, уж лучше в потешных ходить, чем в тысяцкие лезть.

Кулак Микулки грохнул по столу.

— Эт почему же!

— А потому, — спокойно проговорил Сотник, глядя парню в глаза. — Что ИЗВЕК никому, никогда гузнище не лизал! И, пока жив, делать этого не будет! Ни Черняхам, ни Сарветам, ни князю!

Микулка огляделся, убеждаясь, нет ли чужих ушей, и уже печально качнул головой.

— И это люди знают. Кое-кто даже завидует, хотя и катается по жизни, как сыр по салу. Но тебя буяна всё равно жалко…

— А вы себя жалейте, — оборвал Извек. — Мне и так гоже. Пока голова и руки есть, я сам о себе позабочусь. А коль совсем припечет, так брошу всё, да сам подамся в глушь, в леса, в земли дальнодорожные. И плевать мне на всю эту засупонную возню.

Сотник одним глотком допил содержимое кружки и ткнув денежку в трещину столешницы, шагнул к выходу. Микулка печально смотрел вслед. Когда стукнула тяжёлая дверь, куснул губу и толи обиженно, толи с досадой проворчал:

— Эх, гой еси, добрый молодец… Всем бы таку быть, или хоть полтаку, то-то Русь была бы… А тут, при Красном Солнце одни подпевалы, воры да наушники. С ними, сволочами, разве Русь возвеличишь!..