"В.Н.Емельянов. Свидание Джима " - читать интересную книгу автора

Я не ответил, но Рип продолжал.
- Ну, что вы в самом деле? Люль да Люль! Можно ли ходить курицей из-за
этого? Верьте дружескому слову - плюньте. Здесь есть лучше, чем она. Фоллет
знаете? - моя прошлая слабость. Теперь у меня Мирза. Всегда с одной - тоска.
Но не хочу лгать: Фоллет - то, что надо: и формы, и характер восприимчивый.
А Люль?... Худа, холодна, с ней скучно: скажи, не сделай ничего лишнего.
Плюньте. И потом, повторяю, Люль увезли, может быть, навсегда. Завтра, когда
я не буду под замком, я вас познакомлю с нашей компанией. Будет весело, о
Люль и не вспомните. Увидите сами...
Люль не было, я не знал, вернется ли она, у меня все тоскливее
становилось на душе, и было слишком мало воспоминаний, чтобы оставаться
всегда одиноким, я выходил все чаще, и очень скоро у меня завязалось
обширное знакомство. Много вкусов, характеров, манер думать и держаться
прошло предо мною в те три месяца. Но я ни разу и ни в одной из моих
знакомых не почувствовал того, что безошибочно узнал и чему без колебания
поверил в мелькнувшей тогда всего один раз и навсегда оставшейся светлым
видением - Люль.


8.

Все это было давно, все прошло, кончилось. Нет больше Люль, я не знаю,
живы ли мои знакомые той или иной поры. Теперь тишина и одиночество. Все
давно утряслось, переболело, волноваться больше не о чем и незачем. Пришло
время неторопливых оценок. Я перебираю в памяти всех, кого я знал, и
останавливаюсь невольно над одной Люль, но не потому, что она была моей
подругой. Мне кажется теперь, что, если бы я не любил ее, я все-таки не смог
бы и в то время как-то по-особенному ее не заметить и не выделить в очень
немногочисленный круг. Я не хочу отмечать ее ум или красоту. Говорить о
таких вещах в наших молодых подругах стоит вообще только тогда, когда они,
эти подруги, не оставили нам иных воспоминаний. Люль не принадлежала к числу
их и еще больше не была тем, что мы находим без радости и без сожаления
теряем. С самой первой поры нашего взаимного сближения, узнавания и
открывания она заставила меня прислушиваться к ней и никогда не потерять
любопытства. В ней все было внешне просто и все было свое. Остальные, почти
без исключения, принадлежали к большинству, которое было избито, серийно,
серо. Публика бесцеремонная, с дешевыми, обленившимися душами,
самодовольная, скучная и неумная, для которой все очень просто, понятно и
легко. Ни от кого, кроме Люль, на меня не веяло свежестью, вспоминающейся
мне теперь лучше всего в ранних летних утрах и только что сорванных цветах,
ни с кем я не бывал в иные минуты в такой же тихой торжественности, какая
таится в черных усыпанных звездами ночах, - которые так любила Люль, - ни в
ком я не чувствовал той беспрестанной внутренней работы, которая не
позволяет скучать, ощущать бедность в душевном хозяйстве и от которой даже
повседневные, часто совершенно незначительные, мелочи становятся дорогими
безделушками. Капризы Люль, ее насмешливость, которых не могло не быть,
потому что Люль не могла не выбирать и не высмеивать смешное, меня не
оттолкнули. За этими капризами и насмешками было то, к чему я часто шел под
защиту.
Теперь мне многое безразлично, а было время, и я был злым и