"Виктор Эмский. Адью-гудбай, душа моя!" - читать интересную книгу автора

электрошокера, фамилией -- Шпирт... "Тюхин, даю вам установку: отныне и до
гробовой доски -- водка для вас яд! Па-акость! Кошачья моча! Слюна
туберкулезной соседки!.." И тошнотный спазм. И холодная испарина. И слабый от
гипнотического транса собственный голос: "А это... а портвейн?.."
О-о!..
Смердело невытряхнутой пепельницей, бабскими духами. Куда-то сгинул стоявший в
изголовье торшер. Мучительно кривясь, Тюхин дотянулся до тускло поблескивавшей
на журнальном столике зажигалочки и чиркнул колесиком.
Бутылка из-под шампанского была пуста. Один фужер валялся на ковре, во втором,
недопитом, плавал разбухший, с помадой на фильтре, окурок. Вспышечно, Тюхин
припомнил ее, вчерашнюю, крашенную пергидролем ларечную прошмондовку --
чин-чин, чувачок! -- промельком Тюхин увидел ее и зажмурился, застонал от
презрения к себе. Светя зажигалкой, он брезгливо выудил двумя пальцами
распухший трупик "мальборо" и, то ли вслух, то ли мысленно, констатировал:
"Дрянь! О какая ничтожная грязная дрянь!.. Боже, а руки-то, руки-то как
дрожат!.. И что? И ты это выпьешь?!"
И тяжело вздохнул, и коротко выхыкнув, давясь, высмоктал...
Так на чем это мы, бля, остановились?.. Ну да, ну да -- она ведь, колбасница
рыночная, так и сказала: "А в глаз не хочешь?.." Спокойствие, Витюша! Главное в
нашем аховом положении -- это военная выдержка и гражданское спокойствие. Спина
выпрямлена, дыхание ровное. И с чувством, с расстановкой, как тот несусветный
удельнинский гипнотизер: "Жизнь прекрасна, даже после серы в четыре точки,
Тюхин! Как поняли меня? Прием". Вас понял. Действую в соответствии с полученной
установкой. И вот я, Тюхин, встаю со смертного одра -- ликом бледен, худощав,
уже далеко, увы, не молод, но, кажется, еще способен на подвиги! Вот я чиркаю
трофейной газовой зажигалочкой и, простирая руки, как сомнамбула, бреду к
окну... Господи, да неужто и вправду снег?! Это сколько же я, Всемилостивец,
пью? Неужто с самого пятидесятилетия?! И я отдергиваю тюлевую занавеску, а снег
идет -- несметный, лопоухий, валит, елки зеленые, как восставший народ на
Дворцовую... Всем, всем, всем! Социалистическая революция, о необходимости
которой... А, ч-черт!.. Осторожней, Витюша, тут почему-то пианино!.. Минуточку,
а где же мой книжный шкаф с Брокгаузом? Где Толковая Библия? Где академический
Пушкин? Где, бля, Гоголь 1900-го года в издании А. Ф. Маркса?! А кожаное, почти
антикварное, кресло?.. И где, наконец, жена?.. Ау, любимая! Это я, твой верный
менестрель Тюхин, он же -- Эмский, всю-то жизнь, Господи, пропевший о любви к
тебе!.. О-о!.. И ежели снег все идет, а стул на пути, пропади он пропадом,
стоит, эрго, то бишь -- следовательно, господа, я зачем-то еще существую! Жизнь
продолжается, дорогие товарищи по несчастью! И черепушка уже фактически не
трещит! И если воззриться вверх, откуда падает, так и кажется, что сам, аки
ангел, воспаряешь в иные миры, ах в заветные поэтические эмпиреи, куда-нибудь
подальше, Господи, от этой пропащей, окончательно ополоумевшей страны... И тут
я, Тюхин-Эмский, сморгнув слезу, опускаю грешные свои очеса долу и...
вздрагиваю! -- свят, свят, свят! -- потому как там, внизу, во внутреннем
дворике нашей двенадцатиэтажки прямо, бля, на детской площадке стоит танк. И
дизеля у него порыкивают, и башня медленно поворачивается. И не успел я, Тюхин,
оторопело зажмуриться, встряхнуть похмельной своей башкой, как зазвучал некий
негромкий, с козлячьей такой дребезжатинкой голос: "А зажигалочку вы бы лучше
задули, мин херц, а то ведь... м-ме... уконтропупят, чего доброго!.." "Данке,
Ричард Иванович!" -- и я, Тюхин я этакий, падаю на карачки -- и ползком,
ползком на кухню, к холодильнику!.. Странное обстоятельство: свернув в