"Виктор Эмский. Рядовой Мы" - читать интересную книгу автора

рези в глазах глядел в предрассветных сумерках туда, за фольварк, за капустное
поле -- на восток, Тюхин, в сторону своей Родины. Время шло, а солнце все не
всходило и не всходило и тебе, паникеру, уже мерещилось нечто совершенно
невозможное, несусветное, противное самой марксистско-ленинской природе вещей:
а ну как облако за рекой так и не озарится, не окрасится розоватым багрянцем та
сторона поднебесья, под которой имела место быть твоя единственная во всем
мирозданьи страна, твоя Россия, Тюхин?! И какое счастье, какая радость вскипала
в неподвластной всяким там Бдеевым душе твоей, когда утро все-таки наступало, а
стало быть где-то там, далеко-далеко, аж за двумя государственными границами,
бренчал первый питерский трамвай, били куранты на Спасской башне, как ни в чем
не бывало, даже без главной гайки в моторе, выезжал на колхозное поле
дедулинский трактор. "Нет, мы еще повоюем, Витюша, -- сами собой шептали губы
твои, -- еще почитаем со сцены Политехнического что-нибудь свое,
тюхинское!.."
Короче, этот чертов цыган Ромка раскупорил бутылку шнапса, мы залудили из
горлышка, запили светлым альтенбургским. Шпырной, бестия, обнял меня за плечо и
говорит: "Слышь, Тюха, давай махнемся часиками не глядя!" И я посмотрел на свои
золотые "роллексы", и сначала засомневался, а потом как вспомнил, сколько еще
служить, как махнул рукой: "Э-э, да чего уж там!.." И махнулся, лопух
несусветный, дал что называется маху: этот прохиндей всучил мне советскую
"Победу" чуть ли не времен борьбы с космополитизмом, всю поцарапанную, с
трещиной на стекле, но зато, правда, на ходу, вовсю, в отличие от моих золотых,
тикающую.
Короче, я вернулся в казарму, погладился -- нет, не твоим жульническим манером,
не с помощью мокрой расчески, когда пропускаешь материю ХБ между зубчиками -- я
погладился по-настоящему, Тюхин, через влажную тряпочку, горячим утюжком. Я
подшил свежий подворотничок, до блеска надраил сапоги и после развода заступил
дневальным по батарее.
Ты, склеротик, поди уже и забыл, что это за счастье, когда стоишь в наряде у
тумбочки! Вот ты стоишь и открывается дверь, и входит товарищ майор, и ты
командуешь: "Батарея, сми-ирна-а!", и все, как в сказке, где кто стоит --
замирают как заколдованные!.. "Бат-тарея, строиться на ужин!" -- входя во вкус,
гаркаешь ты, и она, бурча желудками, как миленькая строится!.. Ровно в 23.00 ты
орешь, елки зеленые: "Батар-ррея, а-аатбой!" -- и твои корешки, поворочавшись,
засыпают, и притом куда крепче, чем засыпал ты на антизапойных сеансах у своего
дурацкого доктора Шпирта.
Короче, наконец-то воцаряется тишина, Витек. И тогда ты берешь в руки щетку и,
думая о чем душе твоей заблагорассудится, начинаешь мести кафельный, белый,
рифленый, исчирканный за день сотнями резиновых подошв, бесконечный, почти
стометровый казарменный пол, Тюхин!..
Было, все было -- и боевые схватки, и отступления по всей линии фронта. И с
таких сцен, елкин корень, читывали -- куда там вышеупомянутой! Через такие
огни, через такие медные трубы прошли, минхерц, что когда красно солнышко не
встало однажды, когда и до этого ужаса дожились -- даже, прости Господи, и не
ахнули, потому как и не такое уже в своей жизни видывали!..
Вот так или примерно так рассуждая, Тюхин, я приблизился к тому самому посту N
4, к моему роковому, друг ты мой задушевный. Я даже ногой в крапиве пошуровал,
а вдруг он лежит еще там, мой свалившийся с ремня подсумок с запасным
магазином. На посту стоял рядовой Пойманов. "Стой, кто идет?" -- как и положено
по Уставу, окликнул он. "Митяня, это я, рядовой М.!" -- "А где начальник