"Виктор Эмский. Рядовой Мы" - читать интересную книгу автора

вишу вниз головой на высоченном дереве. Внизу, в смутном круге фонарного света,
задрав головы, стоят двое -- замполит батареи старший лейтенант Бдеев и
ефрейтор Шпортюк, оба глубоко взволнованные, в красных нарукавных повязках.
-- Нечего сказать -- ха-арош! -- светя мне в лицо фонариком, выговаривает
старший лейтенант и глаза у него закачены под лоб, как у обморочного, а молодой
лоб изборожден морщинами. -- Вы это что же, рядовой М., вы думаете вам и на
этот раз все с рук сойдет?! Думаете -- сбежали из госпиталя, так вам все и
позволено?! Так вы думаете? Р-разгильдяй!.. Где ваша пилотка?.. Где погоны?..
Почему не подшит подворотничок?.. А это что у вас там, борода?! Не-ет вы только
полюбуйтесь, Шпортюк, этот висельник уже и бородой успел обзавестись!..
-- С-салага! -- шипит ефрейтор, маленький, говнистый, брившийся по слухам чуть
ли не раз в месяц, да и то насухо. -- Да они, гуси, совсем обнаглели, товарищ
старший лейтенант! Никакого уважения к старослужащим!..
"Это кто, это ты-то старослужащий?! Ах ты!.." -- я пытаюсь изловчиться и
плюнуть ему, недомерку, в его лживый, бесстыжий рот, но ветка, на которой я
каким-то чудом держусь, трещит. Я замираю.
-- Ну нет! -- отступив на пару шагов, грозит мне пальцем замполит. -- Уж на
этот раз вы у меня гауптвахтой не отделаетесь!.. Ишь ведь -- повадился! Когда
мы его, Шпортюк, в последний раз с крыши снимали? В апреле? В марте?..
-- В феврале, товарищ старший лейтенант. Аккурат -- 23-го февраля, в день
Советской Армии.
-- Ха-арош!.. Эй, рядовой М., в последний раз спрашиваю: вы будете слезать или
нет?.. Не слышу ответа...
-- Может, дерево тряхнуть? -- предлагает гад Генка.
-- Отставить!..
Дежурный по части старший лейтенант Бдеев посылает ефрейтора Шпортюка за
пожарной лестницей. Удаляясь, бухают генкины сапоги. Хлопает дверь КПП. Я
осторожно перевожу дух и говорю себе: "Только спокойно, Витюша, без паники..."
Хотя какое уж тут к чертовой бабушке спокойствие, когда висишь вниз дурацкой
своей башкой аккурат над бетонным паребриком, и ветка потрескивает, и сердце
тарахтит, как движок 118-й радиостанции, и ум заходит за разум и, недоумевая,
вдруг осекается: "Минуточку-минуточку!.. С крыши-то меня действительно снимали,
и действительно -- 23-го февраля, только ведь было это, елкин дуб, без малого
тридцать два года назад, на заре моей туманной, так сказать, юности, в армии, в
незапамятном уже 1963-м году..."
Рискуя вывихнуть глаза, я пытаюсь осмотреться. Слева железные с большими
красными звездами ворота части, сквозь прутья решетки видна мокрая брусчатка
Зелауэрштрассе -- переходящей в шоссейку улочки маленького немецкого городка
В., на окраине которого имеет место быть наша особо засекреченная ракетная
бригада. Я вишу лицом к штабу, но его почему-то не видно. Не просвечивает ни
единого огонечка сквозь туман. Зато справа, куда побежал Шпортюк, вполне
отчетливо просматриваются контуры пищеблока. На всех трех этажах горит свет, а
из углового окна на втором, подперев ладошкой тройной подбородок, пялится в
перевернутые небеса перевернутая кверху задом Христиночка, заведующая
офицерской столовой, вольнонаемная. Там, дальше плац, за ним моя казарма. А вот
и товарищ лейтенант Скворешкин, командир радиовзвода, мой, так сказать,
непосредственный начальник. Вот он появляется из-за угла и, глянув на дерево
из-под ладони, прибавляет шагу. Звякают об асфальт стальные подковочки. Ближе,
ближе. Вот он останавливается под фонарем и, запрокинувшись, смотрит на меня,
идиота, и глаза у него серые такие, грустные-грустные, и на погонах, там, где