"Виктор Эмский. Без триннадцати 13, или Тоска по Тюхину (Химериада в двух романах)" - читать интересную книгу автора

ведь... м-ме... уконтропупят, чего доброго!.." "Данке, Ричард Иванович!"
- и я, Тюхин я этакий, падаю на карачки - и ползком, ползком на кухню, к
холодильнику!.. Странное обстоятельство: свернув в коридоре, как и сле-
довало быть, налево, я врезался головой в неожиданно возникшее на пути
препятствие. Это была капитальная стена, причем метра через три на ней
обнаружилась некая непредусмотренная проектом дверь, приоткрыв каковую
я, к изумлению своему, увидел даже не комнату, а чуть ли не танцевальный
зал, причем пол в нем был покрыт не моим, в геометрическую цветную кра-
пинку, линолеумом, а самым натуральным паркетом, наборным, маслянис-
то-лоснящимся. Хлопает уличный выстрел. Слабым хрустальным звоном отзы-
вается с потолка огромная люстра. По-пластунски, как в армии, как учил
незабвенный старшина Сундуков, я ползу по направлению, все ползу, ползу,
ползу, пока не упираюсь в ножку стола. И я поднимаю голову и вижу свиса-
ющую с него белую, издающую короткие гудки, телефонную трубку. Я снимаю
аппарат со столешницы и почти в темноте, наощупь набираю номерочек, са-
мый свой, можно сказать, засекреченный, почти что заветный, единственный
и неповторимый... Я подношу трубку к уху и вдруг, после первого же зум-
мера слышу: "Шо?! Хто там?.. Ты, Ахвэдронов? Почэму прэкратил огонь по
Смольному?!". Трубка у меня выпадает из рук, в глазах мутится... О-о!..
И вот я уже за входными дверями, в коридоре. Я зачем-то шаркаю тапка-
ми об коврик перед соседскими дверьми и в руке у меня все та же бабская
зажигалочка. А ноги голые, волосатые. А еще на мне, и вот это уже су-
щественней, чье-то однобортное, о четырех пуговицах, с хлястиком, деми-
сезонное в рубчик пальто. Еще раз подчеркиваю - не мое. Просто сослепу
должно быть сдернутое с вешалки... С моей ли?..
Ну, вообщем тут какая-то очередная собачья чушь. И я стою, светя себе
фирменной от Кардена, и деликатно, чтобы не поднять на ноги весь этаж,
стучусь в 118-ю, к Гумнюковым. Я свечусь и стучусь (надо же - рифма!), а
там, за дерматиновой обивочкой - будто вымерли. А точнее - будто ушли на
фронт, на защиту демократического Отечества. Все до единого, вместе со
своим припадочным ризеншнауцером.
Эй!.. Как вас там... Слышите?.. Ау-у!..
А потом я так же без толку барабаню в 119-ю.
Потом возвращаюсь к 117-й и, поторкавшись, вдруг соображаю, что сюда
- 117-ю колотиться совершенно незачем, потому что она - 117-я и есть та
самая, все еще неоформленная по причине запоя, где я проживал в своей
прошлой, теперь уже безнадежно загубленной жизни.
Ну а что касается 116-й, то стучаться туда и вовсе не имело смысла.
Эти Левины еще осенью эвакуировались куда-то в район сектора Газа, опять
же все до единого и даже с беременной кошкой в коробке из-под макарон.
Туда можно было и не стучаться, но я, мудила, на кой-то черт взял и дол-
банул в дверь 116-й, этак походя, ногой.
И на тебе - защелкали запоры, забренчала цепочка, скрипя, приотвори-
лась бронированная, с перископным глазком дверь.
В нос шибануло сиплым чесночным духом.
- Это самое... это я, Тюхин, - слепя себя же зажигалочкой, лепечу я.
- А вы это, вы что... вы уже вернулись?
В ответ только сопение.
Мне становится как-то не по себе. Я задуваю огонечек, снова чиркаю
колесиком.