"Стив Эриксон. Амнезиаскоп" - читать интересную книгу автора

сладких булочек в полиэтиленовой упаковке, я вижу, что на заднем сиденье
пусто и этих двоих нигде нет, а их одежда так и валяется на сиденье, как
валялась всю ночь. Я езжу взад-вперед по шоссе вдоль побережья и смотрю во
все глаза, но безуспешно; скажите мне, куда могли деться голая стриптизерша
и скульпторша в одном лишь белом поясе с белыми же чулками, потому что я
этого никогда не узнаю. Позже, найдя Вив, я задам ей этот вопрос, но она
всего лишь подарит мне такую же улыбочку, как та, с которой она поцеловала
меня, высунувшись из окна машины. Наверно, учитывая все факты, с моей
стороны было довольно проницательно забрать с собой ключи от машины, когда я
пошел в магазин.
Пару лет назад в газете, на которую я работаю, меня попросили написать
статью о "духовном центре" города. Я умолял их не заставлять меня этого
делать. Но, не избежав принуждения, я в конце концов сдал эссе об еще одном
стрип-баре, неподалеку от "Электробутона", на бульваре Ла-Сьенега, на голом
отрезке, где раньше были небольшие арт-галереи и магазины, торговавшие
голландскими сабо и модельными хот-догами. Стрип-бар находился через дорогу
от театра, где Бертольт Брехт писал пьесы для Чарльза Лафтона, пока Брехта
не выгнали из Голливуда в начале пятидесятых; в последний раз, когда я был
там, все, что там оставалось, это разгромленный магазин женского белья, и
белье всех расцветок и конфигураций стелилось вдоль тротуара, как старые
газеты. В этом стрип-баре я подружился с несчастной белокурой стриптизершей
по имени Мона. "Подружился" - это, конечно же, преувеличение, так как наша
дружба не выходила за пределы пятиминутных разговоров в темноте, и, конечно
же, по-настоящему ее звали не Моной; я так и не узнал, как ее звали
по-настоящему. Она была из Стокгольма, и ее лицо никогда не выражало особого
счастья. Мне всегда казалось, что она добра и очень красива, но, в конце
концов, в баре было темно. В один прекрасный вечер Мона пропала - я знал,
что так и будет, все эти девушки в конце концов исчезают, не оставляя
адреса, где их можно найти, это правило, которое раньше в особенности
относилось к стриптизершам, но в последнее время относится ко всем в
Лос-Анджелесе... Теперь, через час после рассвета, после того как Вив
исчезла вместе с Сахарой, я сворачиваю с бульвара Сансет, и еду на восток
через Палисэйдс, и думаю о Моне. За мной - океан, и я разворачиваюсь в
сторону одного обрыва, с которого, я знаю, виден весь залив, от курящихся
руин Малибу до военной базы в Пало-Верде. Небо наполнено дымом вчерашнего
пожара во втором кольце, и, глядя на восток с обрыва, я вижу две или три
широкие выжженные концентрические раны, которые окружают Лос-Анджелес, где
старый Голливуд - яблочко мишени.
Запарковав машину, я кручу радио туда и обратно сквозь весь диапазон в
последний раз, прежде чем наконец его выключить. Внизу подо мной последние
крохотные пожарные машины возвращаются к пожарным депо, прочь от обугленного
кольца. В море сотни китайских джонок, приплывающих примерно в это время
каждый месяц, движутся к берегу со своим таинственным грузом. Моя статья,
определяющая духовный центр Лос-Анджелеса, кстати, так и не была напечатана,
это единственная написанная мною статья за долгое время, которая была
наотрез забракована и которую я наотрез отказался переписывать. Солнце
поднялось ровно настолько, чтобы вломиться ко мне сквозь ветровое стекло,
когда я все еще думаю о Моне, которая в этот самый момент, может быть,
развлекается с Вив и Сахарой, а может быть, похищена в соответствии с
планом, накарябанным на салфетке, и содержится в плену в скандинавских