"Илья Эренбург. Необычайные похождения Хулио Хуренито" - читать интересную книгу автора

большие и мелкие грехи, есть дорогие и дешевые искупления. Церковь вытравила
из памяти дорогое бездельникам и тунеядцам, ненавистное нам понятие "даром".
Какой-нибудь мелкий афинский философишка уверял, что добро можно делать ради
добра. Церковь сказала: "Нет. Ничего даром. За всякое добро -- билет
(отвечают всем достоянием неба). За грехи платите. Поклон, сто поклонов,
свеча в два су, в сорок су, постройка часовни, путешествие в Лурд, в
Сантьяго, в Рим". Мы будем торговать под святой сенью Петра, у которого
столь дорогие нашему сердцу приходо-расходные книги, весы и крепкие ключи к
американским замкам". Речь Хуренито была покрыта аплодисментами, но
предложение не голосовалось вследствие протеста владельца магазина резиновых
изделий, стоявшего на точке зрения абсолютной светскости "Общества".
Поучая учеников, Хулио Хуренито любил нам показывать различные
экземпляры той или иной человеческой породы. Меня всегда изумляло
неисчислимое количество людей, с которыми он поддерживал приятельские,
деловые, а чаще всего неопределенные и с виду бесцельные, отношения. Так, в
Генте он познакомил нас с неким Зютом, фламандцем, занимавшимся игрой на
тромбоне, обкуриванием длинных глиняных трубок, выжиданием кофе перед
сложными машинками -- "фильтрами". Этот Зют, кроме вышеупомянутых
достоинств, был, по моим догадкам, родственником писателя Метерлинка. Я сужу
об этом по многим признакам. Так, например, когда мы на минуту замолкали и в
комнате становилось тихо, Зют многозначительно вздыхал, а затем пояснял: "В
комнате кто-то присутствовал". Вообще молчал он не просто, а торжественно.
Любимыми его словами были: "кто-то", "что-то" и "странный".
Изъяснялся он примерно так: "мне грустно -- по саду кто-то прошел",
"сейчас с какой-то девушкой что-то случилось, поэтому у меня тяжелеют веки",
"вы слышите, как странно бьют часы, они что-то предвещают". За утренним кофе
он был полон воспоминаниями приснившихся снов, за обедом смутными ощущениями
иных миров, за ужином предчувствием неведомых встреч (что, впрочем, не
мешало ему есть с аппетитом) . Во всем он видел тайну -- в форме облака, в
залетевшей в комнату птичке, даже в суповой миске, которую разбила его
прислуга, неповоротливая фламандка. Просидев с ним два часа, я заподозрил
его не только в родстве с Метерлинком, но и в нервном заболевании. Я
поделился моими соображениями с Учителем, но он возразил: "Увы! Зют вполне
здоров, и я не думаю даже, что он родственник Метерлинка, вернее, таких
родственников у достопочтенного поэта наберется не одна тысяча. На домике
Зюта громоотвод, а в передней барометр; когда он заболевает, то зовет
лучшего доктора и не может вымолвить от волнения ни единого слова, пока врач
не полежит трубку в карман и не пробубнит наконец название болезни
по-латыни.
Зют очень любит повторять слово "провидение", но прививал себе, между
прочим, оспу, дифтерит, тиф. Конечно, если ты его обо всем этом спросишь, он
не смутится и скажет что-нибудь вроде того, что "не надо искушать господа
бога". Но на нем ты можешь наблюдать человека, который не способен жить без
тайны. Ты скажешь, что на свете еще много неясного. Разумеется. Но из
длинной анфилады запечатанных комнат не сколько дверей взломано, и там
обнаружена самая обыкновенная обстановка средней руки. Это расхолаживает
Зютов, заставляет их приделывать печати. Далее идет косметика, штопка драных
штанов и различные способы старой потаскухи выдавать себя за невинную
девственницу".
Возвращаясь к тому же вопросу о тайне, он свел меня с одним немецким