"И.Г.Эренбург. Лазик Ройтшванец" - читать интересную книгу автора

комедию затеял. Объявил себя собакой. На четвереньках ползал, лаял, даже
заднюю лапу подымал. Ну я ему: "что же, раз вы собака, то и говорить не о
чем: собаке - собачья смерть!" Он мигом вскочил на обе ноги и как закричит:
"хорошо, я уже не собака, я - Осип Бейчик и, пожалуйста, обращайтесь со мной
по-человечески"!
Итак, вы - рыба?
- Нет, я не рыба. Я вовсе не хочу плавать в какой-то холодной воде.
Я попробовал говорить с вами возвышенно, как на самых шикарных диспутах, но
если вам это не нравится, я могу говорить с вами просто. Кто я? Я - бывший
мужеский портной. Все началось с брюк Пфейфера, а кончилось этими бронзовыми
брюками. Меня раздавило величье истории. Я, например, три дня постился, а
потом я встретил товарища Архипа Стойкого. У него росла борода не на месте,
и он читал мне такие глупости, что услышь их последняя гомельская кляча, и
та, наверное, сдохла бы от сухого сарказма. Тогда я подумал, если этот Архип
Стойкий - великий писатель, почему же мне не взлезть на готовый пьедестал? Я
не виноват, если я ничего не понял в романе гражданина Кюроза. Вы тоже не
поняли бы, и я даю вам честное слово, что даже китайские генералы здесь тоже
ничего не поняли бы. А если я один раз и нализался в "Венеции", то это еще
не государственный порок. У нас в Гомеле говорят: "человек, конечно, вышел
из земли, и он, конечно, вернется в землю. Это вполне понятно. Но
между тем, как он вышел и между тем, как он вернется, можно, кажется,
опрокинуть одну рюмочку". Я не помню, что я говорил там, в этой журчащей
"Венеции", потому что меня там просто на просто тошнило. Теперь я развенчан,
как несуществующий бог. Что делать, я не возражаю. Вы не хотите, чтоб я был
новым Пушкиным, я не буду. Я снимаю с себя эти бронзовые штаны, и я прощаюсь
с вкусными орхидеями. Я обещаю вам быть тише, чем, стриженная под бобрик,
трава. Только не отсылайте меня к Рюрику Абрамовичу! У меня нет никакой
шубы, а он теперь, наверное, не заказывает больше преди-словия. Не пытайте
злосчастного Ройтшванеца! Нет, лучше отпустите его на все пятнадцать
сторон!..

18.

К осени Лазик устроился. Он снова ел битки. Правда, в его новой службе
не было ничего возвышающаго душу, но наученный горьким опытом, он больше не
мечтал о мировой славе. Некто Борис Самойлович Хейфец получал из Минска
контрабандное сукно. В обязанности Лазика входило разносить материал частным
портным. За это он получал шесть червонцев в месяц. Конечно, в Москве было
теплей, чем на северном полюсе, но Лазик все время дрожал. Он нес сукно, как
бедная мать подкидыша, прижимая его к груди и пугливо озираясь на щебечущих
воробьев. Он даже завидовал Рюрику Абрамовичу - тот уже на месте, привык,
может быть, оброс толстой кожей, как ледовитый медведь, а ему, Лазику,
только предстоит эта лихорадочная экскурсия.
Единственным утешением Лазика были две соседки. Он встречал их иногда в
корридоре или на лестнице, останавливался, благоговейно вздыхал и терял
отрез сукна. Время взяло свое - он в душе изменял Фене Гершанович. Как никак
Феничка была яблоком отсталого продукта, а соседки Лазика работали в
"Льняном Тресте", ходили в театры со стрельбой, и выражались научно; так,
например, одна из них, столкнувшись в дверях с Лазиком, сказала: "такие
арапы зря занимают жилищную площадь"... Лазик влюбился сразу в обеих, и это