"И.Г.Эренбург. Лазик Ройтшванец" - читать интересную книгу автора

ничего не хочет? Кто хочет только гробовой любви и капельки веселых слез от
чужого счастья?..

19.

Лазик поселился у Хейфеца на кухне вместе со старой служанкой Дашей.
Даша числилась тетушкой Бориса Самойловича, а Лазик его племянником. Ночами
Лазил оплакивал свое короткое счастье. Днем же по прежнему он разносил
товар, получал деньги или чинил брюки Бориса Самойловича. Вы, пожалуй,
спросите, почему Борис Самойлович не мог сделать себе новые из лучшего
английского шевиота? Как будто, брюки это булавочная головка! Впрочем, Лазик
хорошо знал, что такое брюки...
Жил Борис Самойлович сосредоточенно, как человек преданный высокой
идее. Он любил, например, индюшек или каплунов, но в квартире находился
гражданин Тыченко и Тыченко мог учуять подозрительный дух. Борис Самойлович
ел суповую говядину. Он ходил в заплатанных Лазиком штанах.
- Ты, Ройтшванец, хоть одну ночь был женат, а я вот уже второй год,
как обхожусь скомканными воспоминаниями. Сюда привести нельзя - Тыченко
узнает: "кто, почему, что это за роскошная жизнь? .." А пойти тоже опасно:
вдруг попадешь на облаву. Марьянчик рассказывал, что в Никольском три голых
датчанки изображают подводный телеграф и всего червонец за телеграмму. Это
же даром! У меня даже сердцебиение сделалось. Из дому вышел. Вернулся.
Схватят и крышка.
Как то ночью Борис Самойлович привел Лазика к себе, закрыл дверь на ключ,
посмотрел, не шляется ли по корридору Тыченко и, наконец, вынул из под
грязного белья небольшую картину в пышной раме. Лазнк увидел охотничью
собаку, которая бесцеремонно разрывала юбку крестьянки. Борис Самойлович
благоговейно зашептал:
- Видишь? Это мне Сапелов продал за десять червонцев. У Сапелова не
только оружейный музей был, но и конский завод. Он прямо сказал мне: "риск,
что отберут, большой. Но, если продержите это до конца, - богатство.
Иностранцы дадут не меньше ста тысяч, потому что это великая кисть. Это или
Репин, или Рафаэль, или оба вместе". Вот и рискнул. Я даже не о деньгах
думаю. Я гляжу тихонько по ночам и наслаждаюсь. Какое выражение юбки! Это -
кисть! Ты хоть, Ройтшванец. Ничего на свете не признаешь, но я тебе скажу,
что есть, брат мой, замечательная красота.
Дни шли, полные опасностей. Лазик обходил портных. Иногда, при виде
ножниц и утюга, просыпались и нем угрызения совести: "зачем и променял это
на какие то скитания?.. Но что же мне было делать? Не я отобрал у себя
вывеску и счастье. Поздно жаловаться! Теперь я мчусь как бедный листик,
гонимый столетним ураганомъ".
Червонцы Борис Самойлович выменивал на английские фунты и порой
пересчитывал их; тогда Лазик должен был сидеть в уборной и отчаянно шуршать
бумагой, чтобы сбить с толку Тыченко.
Пересчитав деньги, Борис Самойлович меланхолично вздыхал. Он шел в
кухню на цыпочках и говорил прислуге:
- Тетя Даша, может быть вы поставите мне простой пролетарский самовар?
- Ни девочек, ни пообедать в "Московской", ни послушать оперетку, -
жаловался он Лазику. Я же мученик! Я святой! После смерти я, наверное, не
буду вянуть, нет, тогда я начну благоухать. Но пока что, чем мне утешиться?