"Олег Ермаков. Зимой в Афганистане (Рассказы) " - читать интересную книгу автора

костюмы и кеды - туристы - и ночью выскальзывали из полка, дня через два-три
возвращались так же внезапно, пропыленные, обросшие щетиной; разведрота
исчезала, и я начинал ждать, ходить каждый день к их палаткам, чтобы узнать,
не вернулись ли. Потом рота возвращалась; подходя к палаткам, видел чумазых
ребят, они чистили оружие; вытягивал шею, высматривая горбоносое длинное
лицо, иногда видел издали его, иногда - нет, подходил к ребятам: ну, мужики,
как дело прошло? Они: нормально, - или: хреново, - и добавляли: он в
оружейку пошел, или: в баню, или еще куда-нибудь! Я находил его и спрашивал:
курите? Он: курю! Я: но Минздрав предупреждает. Он: хочу быть человеком, ибо
один дядя ученый сказал: человек - без перьев, на двух ногах, курящее! Я:
ну, тогда получите подарок из Африки, - и даю ему пачку сигарет с фильтром,
армейское лакомство; сигареты советские или болгарские, но уж так повелось:
подарок из Африки да подарок из Африки! Возле полигона была гора, там брали
мрамор на строительство бань, каптерок и туалетов. Мрамор был белый, с
зелено-синими полосами. Иногда нам удавалось уйти туда; устраивались среди
облитых солнцем глыб, снежных глыб. Снежные глыбы, солнце светит, больно
смотреть на мрамор, он раскрывает книгу и читает вслух Бодлера, бродягу
Рембо, Верлена, Бунина, Блока, Евтушенко, я не читаю, у меня хреново
получается, а он здорово читает, он здорово читает потому, что сам пишет
стихи. Он читает, я лежу на теплых камнях, покуриваю бесплатную махорочную
сигаретку, смотрю вниз, на полк, на степь, на далекие южные горы, говорят,
там уже Пакистан, говорят, там кедры растут, а на западе горы Искаполь,
греки, что ли, их назвали так? Здесь когда-то воевал Александр
Македонский... Горы Искаполь голые, вершины в снегу, я смотрю на горы
Искаполь, на южные кедровые горы и вижу далеко в степи караван: крошечные
верблюды, белые хрупкие шагающие фигурки... Но чаще никто никуда не брел по
горячей пыльной твердой и голой земле. "Я человек, как Бог, я обречен
познать тоску всех стран и всех времен". Я лежу на теплых сияющих камнях,
смотрю на солнце сквозь белую мраморную щепку с морской полосой и говорю,
что надо будет пожить на берегу какого-нибудь океана, а? Он откладывает
книгу, берет у меня прозрачную щепку, глядит сквозь морскую волну на солнце
и соглашается после армии пожить на берегу океана, Изредка он читал свои
стихи, и это было лучше Бодлера, Блока и Евтушенко. Рота разведчиков часто
выходила в рейды, слишком часто, рота уходила, и я каждый раз узнавал,
вернулась ли? Потом я шел и видел издалека черных ребят в выбеленных солнцем
штормовках: привет, как дело прошло? Нормально, а он в палатке. Курите? но
Минздрав, получите подарок из Африки, что-то ты давно ничего своего не
читал. Не пишу, ни черта не получается чего-то, Вийон был отпетый забулдыга,
а как писал, а я еще вроде не совсем отпетый, а ни черта, - или уже отпетый?
Ничего, ты еще выпулишь бронебойную поэму, и мэтры будут рыдать от зависти.
Привет, как дело прошло? Нормально, а он в оружейке. Привет, как дело
прошло? Плохо, а он во дворе санчасти. Двор санчасти, в центре брезентовый
тент на четырех железных трубах, врытых в землю, под тентом три горбатые
простыни. Медик-капитан: не суйся, эй. Надо, капитан, там товарищ. Ну, иди
тогда. Стащил с лица простыню, посмотрел, отошел, вернулся, сунул под
простыню пачку сигарет, потом стоял посреди двора. Было жарко, по простыням
бегали мухи; стоял под солнцем посреди выжженного двора санчасти, под тентом
белели простыни, двор санчасти медленно описывал круги, плавные круги, в
центре неподвижно белели простыни, мертвые простыни, каменные простыни, двор
кружился, кружились санчасть и мраморный сортир, от сортира разило лизолом,