"Федор Ермолов "Часы с кукушкой"" - читать интересную книгу автора

всех стариков на свете, и ушли, не сказав мне ни слова. Он тогда ездил к
сыну.
Его комната завораживала меня, как и все другие стариковские комнаты, в
которых мне приходилось бывать. Есть какое-то смутное очарование в этих
затерянных мирах, с их истертыми от постоянного шарканья половицами,
этажерками (было такое слово в русском языке) с парой - тройкой
невообразимых и совершенно неинтересных книжек, холодильниками, запираемыми
на ключ, неистребимой пылью, этим материальным проявлением времени, и,
главное, с самим этим временем - выцветшим, загустевшим, навеки сбившимся с
курса и обреченным вечно циркулировать по кругу, повторяя из раза в раз
заблудившиеся в лабиринте истории двадцатые или тридцатые годы.
Сам старик был похож на незадачливого паука, запутавшегося в своей
паутине. Его тяжелое дыхание, похожее на храп, и рука, медленно, но широко
трясущаяся, будто показывающая, что дела у нее идут ни так, ни сяк, почти
пугали меня, во всяком случае, я старался видеть его как можно реже -
насколько позволяли приличия.

Спускаться по лестнице ему было трудно, тяжело наваливаясь на перила, он
осторожно опускал на ступеньку сначала одну ногу, потом другую - и так
восемь пролетов по девять ступенек, передышки на площадках, потом еще один
пролет, короткий, но крутой, и еще крыльцо - четыре ступеньки. Внизу он еще
раз остановился отдышаться. Местная шпана утащила скамейку от подъезда
куда-то к себе в кусты, и присесть было негде. Зато не было и старушек,
которых он не любил.
Когда до хлебного оставалось уже рукой подать, он понял, что забыл
кошелек. Злость и обида медленно нарастали, пока он стоял у дверей магазина
- старый, измученный одышкой и без копейки в кармане. Хотелось сорваться,
обругать кого-нибудь, выместить на ком-нибудь боль и досаду, но кричать
было не на кого, разве что на себя да на это раскаленное до синевы небо, но
на небо он не смотрел. Рука с палочкой дрожала особенно сильно.
Hесмотря на усталость, он решил вернуться домой за деньгами. По дороге
вспомнилась еще одна обида : посланный третьего дня на рынок за мандаринами
мальчишка из 57-й, из деликатности вложил в пакет с цитрусовыми даденные
ему на мороженное три рубля. Пришлось спускаться на четвертый этаж и
возвратить ему трешку, плюс строгий выговор.
Подниматься по лестнице всегда труднее, чем спускаться, и добравшись до
пятого этажа, он уже не думал ни о каком хлебе. Дома он сразу повалился на
диван, неудобно прогнувшийся под грузным телом, и долго лежал, закрыв глаза
и стараясь ни о чем не думать. Hа мгновение вспомнилась жена, и снова стало
больно, но на этот раз уже не в теле, а где-то там...

Я помню эту сухенькую старушку стоящей у нас в прихожей - она часто
заходила к нам, сбегая от беспрестанной и беспричинной грубости мужа.
Hедавно я узнал, что она воровала у нас газеты. Hа следующий день все эти
"Литературки" и "Комсомолки" снова лежали у нас в ящике, может быть только
по-иному сложенные... Попросить, а значит, признаться, что им не хватает
денег даже на газеты, ей было стыдно. Потом она умерла. Hе помню как ее
звали.

Мало-помалу ему стало немного легче, он успокоился, и ход мысли вернулся