"Виктор Ерофеев. Жизнь с идиотом" - читать интересную книгу автора

детства одной то же литературное молочко... только я не хотел, сбивать на
нем масло! Я старичка решил выбрать -.коли мне предоставили выбор - не ради
эксперимента и не для отвлеченного изучения, и не для химического анализа
молочка наших общих кормилиц - к той памятной зиме из меня выветрился
полемический задор - короче, я собрался взять блаженного не для развлечения
(в паскалевом смысле словечка), а по нутряному, жизненному расчету. Страшно
жить на белом свете, господа! Ну, вот - и отрыгнулось. Простите великодушно.
У меня была новенькая и весьма сносная жена. А старая умерла. От
скарлатины. Ей неверный диагноз поставили и неверно лечили. Она умерла. Я
вдовец. И новенькая тоже умерла. Несчастная женщина! Как она любила Пруста!
Ей бы читать и читать до счастливой старости Пруста и готовить мне
жульенчики из шампиньонов! А ее зверски убили... Иногда я путаю умерших жен.
Иногда вздрагиваю: постой, разве первая не любила Пруста? Меня охватывает
страх: кажется, они обе любили Пруста...
Вова выскочил в комнату, держа в руке огромные кухонные ножницы -
секатор, которым она - она привезла секатор из ГДР - расправлялась с дичью.
Это был ее любимый секатор, а Вова завел привычку стричь им себе ногти на
ногах. Ну, какой хозяйке такое понравится? Так вот, представьте себе, Вова
выскакивает в комнату, щелкая секатором, а я сижу, худощавый и голый, и пыо,
как ребенок, томатный сок. Вова схватил жену за волосы, завалил на
загаженный ковер и стал отстригать ей голову. Выражение лица при этом у него
было назидательное. Я так возбудился, я так возбудился, я так подскакивал на
кресле, что весь облился томатным соком. Я хлопал себя по груди и кричал,
чтобы Вова отрезал мне воспаленные органы. Вова, отрежь, не могу! Вова был
занят и даже не обернулся.
- Эх, - наконец крикнул он и показал мне трофей с назидательным видом.
Я сидел, облитый томатом и малофьей. Я снова был вдовцом.
Эх, Вова, Вова! Где ты теперь, Вова? Где? Чует мое усталое сердце, что
ты жив.Ты всех переживешь, дурачок ты мой родненький. Что с тобой сделается?
У кого ты теперь в идиотах? Как служится? Не бьют? А меня, Вова, бьют. Это,
знаешь, такая скотина. Величает себя Крегом Бенсоном, но мне сдается, что он
- цыган, у него зуб золотой, а достался я ему по великому блату. Он -
сумасшедший, Вова. Я знаю. Но что он, любитель, по сравнению с нами, гордой
кучкой профессионалов! Прощай, Вова. Это я - твой сын.
Итак, любезный мой читатель, позвольте мне вернуться к описанию
описываемых событий. Я - литератор, знающий себе цену, и своего читателя в
обиду не отдам. Я расскажу вам о красивой жизни.
Снег, солнце, синие тени осин. Минус тридцать пять градусов. Трупики
замерзших ребятишек. Тишина. Только изредка, будто совсем невзначай, с
разлапистой ветви царственной ели, современницы монгольских набегов на Русь,
ели-прародительницы и великомученицы, ели-покровительницы и заступницы, чьи
корни навечно ушли в родимую почву, упадет шишка, всем видом своим похожая,
как отметит вдумчивый натуралист, на коричневую колбаску собачьего говна,
упадет еловая шишка в снег, подымутся мириады слабо заметных невооруженному
глазу снежинок, словно сказочный гость брызнул вам в очи бриллиантовой
пудрой, брызнул - и растворился в морозной дымке, а вы все стоите в полном
восхищении, околдованные этим дивным явлением, не в силах пошевельнуться,
стоите и ждете продолжения чу да, а стайка небольших певчих птиц из отряда
воробьиных уже, конечно, тут как тут, щебечет, переговаривается между собой
на своем смешном, непонятном человеку наречии, будто они сюда совещаться