"Ксения Ершова-Кривошеина. Вера, надежда, любовь " - читать интересную книгу автора

пьянка. Там нашихэмигрантов будет вдоволь, намолишься и наговоришься
всласть, а я приеду вас навестить".
Он обнял их, поцеловал и подсадил в вагон. Малыш с рюкзачком за спиной,
она с крошечным чемоданчиком, хранившим память питерских антресолей и еще не
впитавшим в свою искусственную кожу французский лоск.
Поезд тронулся, все прилипли носами к стеклу, радостно махали с двух
сторон, платформа отъехала вправо, медленно проплыли привокзальные улицы, за
ними парижские кварталы, и, будто отбросив сомнения, состав вымахнул в
кварталы шлакоблоков, улепленных по фасадам телетарелками, нацеленными на
Ближний Восток. А еще через полчаса за окном зазеленели поля, что-то цвело
голубым, желтым, потом небо затянуло тучами, и пошел грустный дождь.
Ей удалось захватить нижнюю свободную койку. Подстелила курточку, под
голову малышу свернула валиком полотенце; а она, конечно, глаз не сомкнет.
На верхней полке кто-то из детей открыл бутылку кока-колы, она рванула
теплым фонтаном, залилась липкой буростью ей за шиворот, попала на платье,
все дружно засмеялись.
Это лето было их первым упоительным общим счастьем, когда после
безнадежной разлуки с мужем и малышом они наконец все втроем соединились в
Париже. Страх не прошел, где-то затаился, еще наведывался в снах, напоминал
о тяжелой борьбе с ОВИРом и КГБ, возвращался мигренями, так что нужные
таблетки лежали на дне чемодана; сейчас было впору принять одну, дабы
заглушить отвратительное уныние сердца.
А начиналась вся эта затея с поездкой в лагерь лучезарно и душевно, ей
так хотелось прилепиться к неведомой доселе русской православной эмиграции.
Сколько она слышала о них, читала, а от любимого мужа, который сам из
бывших, так и веяло: пора голубушка, все ужасы нашего воссоединения позади,
расслабься... Родители мужа чего-то от нее ждали, но главное, она сама
готова была на жертвенные подвиги, к ним она себя давно готовила. Сердце и
душа рвались навстречу чему-то новому, возвышенному, а потому ехала она в
лагерь одержимая энтузиазмом, искренним порывом принести пользу. Ах, ах,
эмигрантских деток я научу рисовать, лепить, буду читать им русские сказки!
Был у нее в университете друг, которого она боялась и избегала, а он
был в нее влюблен. Как она ни увиливала, но наступил день, когда этот парень
улучил момент и признался ей в любви. Сердце ее отвратительно заныло. Звали
его Леонидом, он был старше ее на пять лет, и все в компании, с которой она
дружила, дразнили его "столбом", а за спиной намекали, что через него
тянутся провода подслушек прямо в Большой дом.
Длинные патлы, прилипшие к потному лбу, и тонкие усики с жиденькой
бороденкой вызывали а памяти образ дьячка, так выпукло и со смаком
припечатанный Кукрыниксами. Этот длинноверстный, далеко смотрящий, приехал
учиться из Кишинева. В университетских компаниях болтали, что его отец был
большой шишкой, а теперь его перевели в Ленинград, что он мотается по
загранкомандировкам не только в страны Варшавского блока, но даже в
Югославию и Финляндию. Частенько Ленчик появлялся то в модном свитере, то с
запрещенной книжицей. Маруся с приятелями под его новомодные пластинки
танцевали, книжки читали, бесстрашно их обсуждали, хотя втайне были уверены,
что Леня на них стучит. Позже кто-то из-за него даже пострадал, кажется, по
делу Марамзина. Одну из общих подруг допрашивали на Литейном, да так
затаскали, что у нее поехала крыша, и она попала в психушку. Но был ли в
этом замешан Леня? Не пойман - не вор, и подозрения не есть доказательства,