"Ильяс Есенберлин. Гибель Айдахара ("Золотая орда" #3) " - читать интересную книгу автора

стороне.
С жадным любопытством следил хан за тем, как готовилось к битве войско
московского князя: в центре встал большой полк, вперед выдвинулись
передовой и сторожевой, обычное место которого позади главных сил. Теперь
место сторожевого занял запасной. Справа и слева от большого полка встали
полки правой и левой руки.
Без суеты выстраивалось русское войско. Мамай прислушался. Слитный,
тяжелый гул тысячи голосов был подобен рокоту вздыбленных ветром волн. Он
катился грозным валом над степью и разбивался о подножье Красного холма.
Снова мелькнула злая мысль о Ягайло и Олеге рязанском. Что задумали
коварные гяуры? С Олегом все понятно. Он боится Орды, но не менее страшны
для него и свои, русские, а вот почему медлит литовец? Ему ведь даже во сне
снится гибель русского войска? Что же тогда он не спешит, а ведет все время
свою дружину поодаль от московских полков? Разведчики донесли, что теперь
он вовсе остановился в однодневном переходе от места предстоящей битвы
русских с ордынцами. Не в ворона ли решил играть великий литовский князь?
Это было похоже на правду. И Русь ему ненавистна, и Орда. Сила у Ягайло
немалая. Быть может, задумал он дождаться того часа, когда увидит на поле
брани истекающего кровью победителя и, двинув на него полки, одним махом
покончит с обоими своими врагами?
Солнце коснулось края земли, и красные щиты русских воинов,
соединенные в одну бесконечную стену, особенно отчетливо стали видны на
серой осенней равнине. С тоскливым, пронзительным криком метались в светлом
вечернем небе испуганные кулики. Пришло время вечернего намаза. Все
мусульмане, что были в войске Мамая, опустились на колени, обратив свои
лица в сторону Мекки. Более ста тысяч молитв, торопливых и жарких, полетели
одновременно к небу. И наверное, из-за этого аллах не сумел понять, о чем
они, потому отвернул свое лицо от правоверных. Но никто в этот последний
вечер, накануне битвы, о том не знал - ни хан, ни простой воин...


***

Ночь наступила рано. Она была по-осеннему холодна, и в темном небе
ярко и пронзительно горели бесчисленные звезды. Отпустив после полуночи из
своего шатра мурз, беков и темников, Мамай, зябко кутаясь в бараний
полушубок, вышел на улицу.
Ночь дышала тревогой. В русской стороне было тихо, и хану вдруг сильно
захотелось поверить в чудо, поверить, что войско московского князя неслышно
снялось и ушло за Дон, но он знал, что это не так,- высланные вперед
разведчики уже давно бы принесли ему эту радостную весть.
Хан обернулся. В его лагере было неспокойно. Даже в темноте угадывал
он, как суетились внизу люди, как спешили куда-то всадники и натужно
скрипели колеса арб. Редкие огоньки костров слабо мерцали в ночи. Все здесь
привычно, все знакомо. Воин-степняк не думает накануне битвы о смерти, он
верит, что завтрашний день станет для него днем богатой добычи. Так
повелось со времен Чингиз-хана, так будет вовеки, если завтра аллах дарует
им победу. О мертвых скоро забудут, и степь пришлет в войско новых
джигитов, жадных до добычи и уверенных, что за них думает великий хан.
Завтра, на рассвете, начнется битва, и если победа будет за ним,