"Сергей Есин. Марбург " - читать интересную книгу автора

поколениям, когда сама история будет упрощена и сконструирована по
требованию очередного режима, она предстанет в виде отдельных, несоединимых
друг с другом, фрагментов. Рушилась гигантская империя, и сам добровольный
разрушитель, призванный в ней править, радуется тому, что, как он говорил,
"процесс пошел". Гибель огромной армии, люди в погонах, выброшенные с
семьями на снег, - и радостные песни по этому поводу. Собственно, здесь
стоит остановиться, потому что именно здесь "перед моим внутренним взором" -
опять терминология романа позапрошлого века - возникла чудовищная по своему
цинизму картинка. Отчего тогда мы, ослепленные неосуществленными надеждами и
сказками нелепого, глупого героя, не так отчетливо видели подлость
происходящего?
Это была площадь Белорусского вокзала в Москве, наполненная народом, -
встречали первые, декоративные эшелоны из Германии. Спасли Европу, спасли
цивилизацию многих европейских государств, спасли народы, предназначенные к
уничтожению, удерживали долго колеблющуюся европейскую стабильность, а нас
называли агрессорами и поработителями. Поработителей, наконец, хитростью
выманили из Европы. Они, эти полки и дивизии, офицеры и их семьи, солдаты,
не знали и не предполагали, что в предстоящую зиму у них не будет ни уюта,
ни крыши над головой. Советские войска уходили из Германии. На вокзале пела
раскрашенная и разукрашенная, как праздничная ладья, культовая певица
Людмила Зыкина. Но это всё были внешние признаки событий - и музыка, и
марши, и загорелые лица солдат. В трюме этих событий шли другие: демонтаж
скопившегося за много десятилетий имущества большой армейской группировки.
Внизу, под землёй, рыли кроты.
Из нашего с Наташей романа - и прошлого, и того что еще произойдет, -
мои воспоминания идут с двух позиций: или мы разговариваем в постели, или мы
в постели же занимаемся... чем-то другим. Мир сразу сокращается до фона, до
бесконечных зарослей со звездами и птицами над головой, а в середине этих
зарослей, как лодка на волне, покачивается постель. (Совсем, кстати, не
скабрезное слово. У Мопассана о предмете этом есть даже рассказ, и с
детства, во времена страстного штудирования французского классика, я помню
стишок оттуда: "Как улягусь отдыхать на парчовую кровать...") В те моменты
все события жизни разворачивались вокруг этой постели. Её окружали люди, над
нею склонялись, разглядывая нас, наши родители, интересовались, что здесь
происходит, друзья, мне показалось, что промелькнуло лицо Саломеи, но потом
вокруг нашего обиталища расселись в своих орденоносных и золотопогонных, с
красными лампасами, мундирах, как вельможи на Венском конгрессе, толстопузые
генералы, заняв широкими задами просторные кресла, и среди них вдруг
замелькало одно юркое штатское лицо.
- Это он? - спросил я.
- Он, в общем-то, неплохой парень... - Наташа, наверное, почувствовала,
что я кое-что знаю об этом молодом человеке. В этом не было ничего
удивительного, о нем знало полстраны. А знавшие думали о нем плохо.
В моем возрасте молодой женщине не задают вопроса из следственной
практики: "Ты была с ним близка?" И, собственно, что мне до этого? Любой мой
приступ страсти никогда не отменит Саломеи. Я так уж сделан, так устроена
моя душа и тело, и так я думаю. Но я представил себе на мгновение, как было
бы прекрасно не просто день лежать с Наташей в одной постели, а смотреть,
как утром она наливает кофе и шелковый рукав халата медленно сползает по
руке, обнажая матовую кожу, пусть даже она была и еще будет в жадных и