"Евгений Евтушенко. Ардабиола" - читать интересную книгу автора

и трамваем было какое-то грустное взаимопонимание. Оранжевый пикап опять
следовал за трамваем, и взгляд из пикапа продолжался. Девушка в кепке
опустила глаза, с трудом вытянула из прижатой к стене полиэтиленовой сумки
с изображением мишки-героя только что закончившихся Олимпийских игр
"Иностранную литературу" и еле раскрыла ее, потому что между лицом и окном
почти не было пространства. Перед глазами прыгали буквы, кое-как
складывающиеся в словосочетания, такие далекие от пыхтящего толстяка с
зеркалом, от чужой бутылки, упирающейся ей в бедро, от двух голубых
шариков внутри кажущегося пустым оранжевого пикапа, от нее самой: "Да, я
намерена торговать своим телом. И заявляю об этом во всеуслышание! -
сказала Мэри-Джейн Хэккет, приехавшая из штата Кентукки. - На талант
спроса уже нет. Им подавай просто тело. Молодое и аппетитное". Взглянув
поверх "Иностранной литературы" в окно, девушка снова увидела те же самые
неотрывные глаза, отдельные от лица. Но вдруг на мгновение включились
дворники, смывая струйками воды пыль с лобового стекла оранжевого пикапа,
и глаза обросли лицом. Лицо было мужское, сильное и даже почти молодое,
если бы не резкие морщины на загорелом лбу. Голова была наголо выбрита, и
человек за рулем походил на чуть постаревшего солдата или на кого-то,
только что выпущенного из тюрьмы. Бритый не улыбался, не заигрывал глазами
- он только смотрел. Девушке стало не по себе. "Может быть, мне кажется,
что он меня преследует? Едет за трамваем, да и все... Смотрит на трамвай,
а вовсе не на меня и даже не на мою кепку, - подумала девушка и снова
защитилась "Иностранной литературой". - А может быть, мне тайно хочется,
чтобы меня преследовали? Для этого и кепка? - съязвила девушка самой себе.
- Может быть, я тоже Мэри-Джейн, только недоразвитая?"
Буквы перед глазами снова затряслись в такт движению трамвая по еще
дореволюционным булыжникам:
"- Фи, фи, Мэри-Джейн, - сказал высокий молодой человек.
- А когда, интересно, ты в последний раз целовал девушку? -
требовательно спросила она.
- В двадцать восьмом году, в честь избрания президентом Герберта
Гувера, - не задумываясь ответил тот.
Все в приемной добродушно рассмеялись".
И девушке показалось, что над ней все тоже рассмеялись, но только
далека не добродушно: и толстяк с зеркалом - так, что затанцевали
красненькие кисточки его украинской вышитой рубашки, - и тощий выпивоха в
засаленной шляпе, и бывший невидимка за рулем оранжевого пикапа. Про себя
девушка считала остановки: "Первая... вторая... третья... Следующая моя".
Втиснула "Иностранную литературу" в сумку, стукнувшись козырьком кепки о
край зеркала, и, пробиваясь к выходу, все-таки взглянула в сторону окна
сквозь чьи-то слипшиеся лица и плечи: в просветах неумолимо брезжило нечто
оранжевое. Соскочив с подножки трамвая и выдергивая сумку, потому что
голова олимпийского мишки на полиэтилене застряла в захлопнувшихся дверях,
девушка с тоской подумала, не глядя в сторону пикапа: "Только бы не
пристал... Этого еще не хватало для полного счастья". Но когда трамвай
двинулся и девушка попыталась перейти улицу, оранжевый бок пикапа вырос
перед ней, и крепкая рука распахнула дверцу.
- Садитесь.
Сзади возмущенно загудел мебельный фургон.
- Садитесь, - повелительно сказал бритый. - Здесь нельзя стоять. Я вам