"Евгений Евтушенко. Четвертая Мещанская " - читать интересную книгу автора

выходившим во двор. Дом давно не ремонтировался, штукатурка с него
обсыпалась, и мальчишки, когда собирались клеить нового бумажного змея,
выдирали из его облупленных боков пожелтевшие дранки. Но для нас здесь все
было полно необъяснимого значения: и таинственный запах сырых сараев, и
такой неожиданный на крыше крыльца маленький подсолнух с серебристым пушком
на жесткой зеленой коже, и длинный стол, вкопанный под тополями, на котором
по вечерам раздавался стук деревянных бочонков лото с полустершимися цифрами
на крошечных днищах, и мерцающие под водосточной трубой отшлифованные и
закругленные водой розовые кусочки кирпича, и темно-зеленые осколки
бутылочного стекла - "морские камешки" Четвертой Мещанской.
На Четвертой Мещанской жили самые разные люди: водопроводчики и
парикмахеры, официантки и грузчики, часовых дел мастера и фрезеровщицы,
банщики и инженеры. Они одалживали друг у друга стулья и рюмки, бельевые
прищепки и галстуки, ходили друг к другу позвонить по телефону, посмотреть
телевизор или набрать в ведро воды, когда в одном из домов портился
водопровод. По утрам они встречались в магазине, подставляя "авоськи" под
картошку, глухо стучавшую по наклонному деревянному лотку; а вечерами - на
лавочках во дворах и на родительских комитетах в краснокирпичной школе, где
они неловко сидели за партами, изрезанными нашими перочинными ножами, и
говорили о нас, детях Четвертой Мещанской. И вот мы - Римма, Роза, Степан и
я - выросли, и Четвертая Мещанская смотрела на нас, радуясь и одновременно
тревожась, что мы, ее дети, уже не дети...
Мы любили вечерами сидеть под большой-большой черемухой в нашем дворе
на скамейке, которую собственноручно сделал Степан. Он учился в институте
лесного хозяйства и считал, что каждый уважающий себя лесовод должен уметь
делать все, как Робинзон. Это он подарил мне, когда я уезжал в экспедицию на
Алтай, сконструированный им охотничий нож с маленькой зажигалкой внутри.
Степан был, по-моему, красивый парень, с густыми, упершимися друг в дружку
бровями, с застенчивыми и в то же время - как бы это сказать? -энергичными
глазами. Да, да, именно так: с энергичными глазами! А Римма считала его
некрасивым и хотя говорила милостиво при этом: "Правда, внешность для
мужчины не имеет значения...",- Степан мрачнел и весь прятался куда-то под
свои черные сросшиеся брови.
Она-то была красивая, Римма,- самая красивая на Четвертой Мещанской. А
Степан однажды мне сказал, что она самая красивая во всей Москве. Однако он
при этом добавил: "Правда, внешность и для женщины, по-моему, значения не
имеет..." Но это было сказано неубежденно, а поэтому неубедительно.
Римма училась в театральном институте и страшно важничала. Она любила
ошеломлять: "Масальский сказал, что у меня редкое сочетание возможностей
инженю и характерной актрисы..." Слово это, "сочетание", ей, видимо,
понравилось, и однажды в парке ЦДСА, когда мы катались на лодке, она
сказала, как-то особенно прищурившись: "Какое чудесное сочетание голубого с
зеленым!" Я чуть в воду от смеха не свалился, а Степан угрюмо покраснел: он
всегда угрюмо краснел, когда Римма делалась вдруг не такой, какой мы ее
знали столько лет, а какой-то другой- надуманной и надменной.
Перемена эта произошла с ней совсем недавно, когда она вдруг поняла,
что красива. Ее отец, огромный, похожий на Поддубного, хирург, басил: "И что
случилось? Была девчонка как девчонка и вдруг взглянула на себя в зеркало -
и обалдела! Пластическую операцию ей, что ли, делать?"
Ей беспрестанно звонили. Ей все время что-нибудь дарили. Ей назначали