"Авраам Иехошуа. Нескончаемое безмолвие поэта (Рассказ)" - читать интересную книгу автора

заботился о том, чтобы удалить его. Лишь поздним вечером его привезли
обратно. В тот момент, когда я висел на шее последнего из уходящих мо-
их приятелей, я вдруг заметил его. Он сидел за одним из длинных сто-
лов, выставленных в саду, одет он был буднично, только на шею ему по-
вязали красный галстук. В руке у него - огромный кусок торта, на коле-
нях - грязная салфетка. Он жевал с полным безразличием, глаза уставле-
ны на желтую луну, запутавшуюся в ветвях над ним.
Я подкрался к нему и легонько погладил по макушке. Он смешался, ку-
сок торта выпал из его руки.
"Эта луна... Что ни говори, красивая луна...", - сказал я.
Он снова уставился на луну, будто увидел ее впервые. Так началась
наша совместная жизнь в опустевшем доме, по углам которого валялись
флаконы от всякой косметики и рваные носовые платки. Я - умолкнувший
поэт, и он - слабоумный ребенок, совершенно одинокий.
Да, из-за одиночества он и привязался ко мне. Теперь я прекрасно
понимаю это. Нечего и говорить, что в школе он был одинок. В первую же
неделю его посадили на последнюю парту, на галерку, именно там ему бы-
ло место в полном отдалении от однокашников. Учителя сразу же сочли
его неисправимым.
В его табелях было написано: оценки не ставятся. И небрежная под-
пись закорючка внизу листа. По сей день я не понимаю, как его перево-
дили из класса в класс. Хотя он регулярно оставался на второй год, ему
все же позволяли медленно, но верно продвигаться вперед. Боюсь, что
учителя делали это из жалости ко мне. Возможно, некоторые из них люби-
ли мои старые стихи.
Я обычно избегал их.
И они старались избегать меня.
Я их не обвиняю.
На родительские собрания, на которые все-таки надо было ходить, я
являлся самым последним, когда здание школы погружается во тьму и из-
мученные, обессиленные учителя устало откидываются на спинки стульев в
опустевших классах, похожих на поля давних кровавых битв, под голыми
лампочками, свисающими с потолка. Тогда-то я и появлялся в дверях. Вид
моей седой гривы (я так и не состриг ее) заставлял уходить последних
засидевшихся родителей, молодых отцов или матерей. Учителя поднимали
на меня глаза и, натянуто улыбаясь, протягивали мне вялые руки.
Я усаживался перед ними.
Что они могли сообщить мне нового?
Дошло до того, что они забывали, кто же я такой.
"Чей вы отец?" Я называл фамилию, и сердце в груди у меня сжима-
лось. Они рылись в бумагах, извлекали его чистенький табель, подпирали
головы ладонями, прищуривали глаза и строго спрашивали: "До каких
пор?"
То есть до каких пор его будут держать, ведь он безнадежен.
Я молчал.
Они сердились. Возможно, темнота на улице усиливала их нетерпение.
Они настоятельно требовали, чтоб я избавил их от него. Но куда я его
дену? Сие им не известно. Куда-нибудь в другое место. Может быть, его
следует определить в специнтернат...
Но постепенно их гнев утихает. Они признают, что он безобиден. Он