"Александр Александрович Фадеев. Черная металлургия (Главы из романа)" - читать интересную книгу автора

руки, чтобы не замочить застиранный розовый халатик в сиреневых цветочках,
наброшенный на голое тело. Глаза ее, густой синевы, смотрели на Павлушу,
казалось, без всякого выражения. Ни одна морщинка не бороздила ее чистого
лба. Даже румянец выступил на ее детских скулах не от того, что она
рассердилась, а от того, что в эти последние минуты, перед тем как Павлуше
уйти, пока они ссорились, она, не разгибаясь, мыла пол в передней.
Поразительно, как сразу легли на место ее волосы: стоило ей только
выпрямиться, они вмиг подобрались волосок к волоску. Это была природная
особенность ее волос, как и цвет их - не совсем еще спелого льна, но когда
его уже пора убирать, когда в осенний погожий денек по нему волнами гуляет
ветер и он переливается то тенями, то глянцем, то серебром, то золотом.
Дома, в деревне на Витебщине, она носила косы; они были тогда почти
совсем белые, и люди удивлялись, как долго сохраняется их ребячий цвет. Ей
исполнилось четырнадцать, когда отец вывез ее с матерью и младшей сестрой
сюда, в Большегорск - случилось это в первые дни войны, - но еще весь первый
год ученья в ремесленном училище косы ее сохраняли этот свой ребячий цвет. А
потом, сама не зная почему, она пошла в парикмахерскую - не своего общежития
в "Шестом западном", где ее могли увидеть свои ребята и девушки, а в
парикмахерскую в "Соснах", где жили тогда ее родители, и попросила отрезать
косы по шейку. И когда их отрезали, и вымыли ей голову шампунем, и причесали
волосы большим дюралюминиевым гребнем, они сразу легли так, как сейчас.
В ту пору она совсем не думала, что найдутся ребята, которым будет
жалко этих кос. Ей просто показалось, что волосы начинают желтеть, -
возможно, от воды, - и всегда так трудно было вымыть такие длинные, густые
волосы. Но волосы вовсе не желтели, а с возрастом приобретали тот
непередаваемый словами золотисто-серебряный, переливчатый цвет недоспелого
льна, которому суждено было стать их натуральным цветом.
Потом Павлуша рассказывал, что ему очень жалко было ее кос, потому что
он будто бы уже в те дни заглядывался на нее. Может быть, это была и правда.
Но еще больше он любил ее с этими подстриженными волосами, которые
причесывала, казалось, сама природа. Когда жене приходилось нагнуться, а
потом выпрямиться, и волосы вот так же сами собой подбирались один к одному,
Павлуша вдруг обхватывал ее голову своими большими ладонями и говорил:
- Ох ты ж, головушка моя!
И целовал ее в полуоткрытый рот.
А теперь ему, должно быть, все равно было, как складно улеглись ее
волосы после того, как она, перегнувшись через какую-то невидимую перевязь
под животом, словно поддерживавшую ее тонкий стан в подвешенном положении, с
невиданной легкостью и быстротой вымыла полы в столовой и в спальне, и уже
кончала переднюю, и вдруг выпрямилась перед мужем. Должно быть, он привык
теперь к этим ее необыкновенным волосам и к ее тонкому, девичьему стану,
который он мог держать в руках своих, и уже не замечал, как выглядит этот ее
прелестный стан среди предметов и людей.
И ей даже не в чем было упрекнуть его. Они сошлись такими юными, когда
никто из них не помышлял понуждать другого к выбору того или иного рода
жизненного поведения; она сама пошла на то, что стало теперь главной
причиной ее душевной неустроенности. А Павлуша по-прежнему был добр и
ласков, делился с ней всем, что широким потоком вливалось в его жизнь, и
даже в минуты размолвок с женой никогда не повышал на нее голоса. Когда она
могла поспеть за Павлушей и внешние обстоятельства не препятствовали их