"Людмила Фатеева. Я вернусь " - читать интересную книгу автора

покоя? Что в них такое, что так тревожит и мучит? Я уже не сомневалась, что
именно сны стали причиной моего раздражения и неприятия прежней жизни.
Наверняка, стоит мне их сложить, все вернется на круги своя. Я машинально
отметила не свойственное мне выражение, впрочем, уже не первое. В последнее
время мой словарный запас пополнился как-то сам собой. Я не раз ловила себя
на том, что думаю новыми оборотами, более изящными фразами. Задумавшись, я
коснулась лица веером из писем. И меня словно обожгло. Мне показалось, что,
защитив руки, я сделала полдела и не избежала всей опасности. Через рот,
нос, поры кожи зараза могла проникнуть в меня.
До конца дня я работала, держа конверты на расстоянии от лица, и все
соображала, как же быть?
На следующий день я сортировала письма в марлевой повязке. Сослуживицы
глядели с изумлением, крутили пальцем у виска, но мне было безразлично, что
там они себе подумают. Я закрылась от возможной беды, остальное меня не
волнует. У меня словно глаза открылись: сколько вокруг грязи, пыли, сплошная
антисанитария. Что я тут делаю? Как я тут оказалась? Это ошибка, крутилась в
моей голове крамольная мысль, непоправимая ошибка.
Господи, плакала девушка, ну почему? Почему мне? Я никогда не думала,
что это может случиться со мной. С кем угодно, но не со мной. Как я могла
ошибиться? Чертов каблук, чертова трещина, чертов лук. Лук? При чем тут лук?
В памяти воскресли увеличенные очками глаза недотепы. Ужасная догадка
просочилась холодным потом: он опоздал на какие-то секунды. Я оперлась не на
ту руку. Что за нелепая игра судьбы? Эти секунды перевернули жизнь,
обещающую быть прекрасной, сломали, смяли все мечты и надежды. И что толку
теперь от внезапного озарения?

5.

Дни шли, я продолжала работать на сортировке писем. Податься мне было
некуда: я ничего не умела больше делать. А неквалифицированный труд весь
такой: грязный и мелкий. Довольно долго от осознания собственной никчемности
я готова была лезть на стены. Но внешне я ничем не проявляла своих чувств. Я
по-прежнему работала в перчатках и в маске, постепенно все к этому привыкли.
Но сослуживицы никак не могли понять и принять моего изменившегося к ним
отношения. Они отпускали в мой адрес колкости, которые, впрочем, нимало меня
не трогали, стараясь задеть побольней. Я же была ровна, приветлива со всеми,
но холодна. Я не принимала больше участия в обмусоливании слухов и сплетен,
в общих обедах, словом, к жизни коллектива стала совершенно равнодушна. Я
все молчала и прислушивалась к своим ощущениям, которые день ото дня
изумляли меня больше и больше. Как-то незаметно наступило душевное
равновесие. Работа уже не вызывала отрицательных эмоций, а представала
некоей повинностью, которую надо отбыть. Монотонность стала удобной для
размышлений на далекие ранее темы.
Полностью защитившись от возможного воздействия инфекции на организм, я
все-таки некоторое время не могла избавиться от смутного беспокойства. И
чтобы отвлечься, переключилась на свою недавнюю мысль: почему так тяжелы
письма? Сколько весит грамм любви, ненависти, зависти, отчаяния? Незаметно
эти размышления захватили меня полностью. Я даже перестала думать на работе
о снах, которые становились все отчетливей и ярче. Беря в руки очередной
конверт, я пыталась ощутить те чувства, которые заключались в строчках,